Форум
«О, дайте мне маску!», часть 4, макси, R, гет-слэш (продолжение от 7 января).
Rendomski: Автор: Rendomski (necromancer_renka (at) yahoo (dot) com) Бета: буду несказанно рада любой помощи. Но предупреждаю, что с моими бетами случаются странные вещи… Рейтинг: R Категория: гет-слэш. Жанр: драма / экшн. Главные герои: Гарри, Рон, Драко, Снейп и другие. Саммари: История об обычных хогвартских событиях глазами различных участников. Данная часть - PoV Гермионы. Маски… Мы все их носим. Иногда мы даже забываем и теряем ощущение, где кончается маска и начинается живая плоть, пока жизнь не даёт нам по морде, возвращая к неумолимой реальности… Иногда – забываем, что маску может носить и другой… Дисклеймер: все герои Дж. К. Роулинг принадлежат Дж. К. Роулинг и иже с ней. Хотя, полагаю, после моих измывательств можно было бы их уступить мне за пару процентов стоимости (правда, всё равно не потяну...). (Подробнее с дисклеймером можно ознакомиться здесь). Форма построения произведения, как взгляд разных персонажей на одни и те же события принадлежит великому Акутагаве. (Может и евангелистам... словом, я взяла у Акутагавы, а дальше пусть сами разбираются). А я что? Я просто маски примеряю... Отношение к критике: всячески причетствуется. Я подчёркиваю – всячески… ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: в нижеприведённом фике имеются сцены, содержащие гомо- и гетеросексуальные отношения, насилие, пре-инцест и прочие недетские вещи. АУ в отношении шестой и, как я догадываюсь, седьмой книги. Если вас уже тошнит – не портите себе здоровья дальше. Остальным – приятного чтения! В качестве канона я признаю книги, только книги и ничего кроме книг Дж. К. Роулинг. Совпадения с интервью, Лексиконом, официально признающим педофилию древом и проч. случаются, но не обязательны. НАЧАЛО (PoV Рона и Драко) можно найти на Фанрусе: http://www.fanrus.com/view_fic.php?id=338&o=r в архиве «Наша лавочка»: http://www.nasha-lavochka.ru/harry_potter/make_me_a_mask.htm или на «Сказках» http://www.snapetales.com/index.php?fic_id=1070 ПРИМЕЧАНИЕ автора: если будет проводиться конкурс на долгострой фэндома – предупредите ! Ну, а если серьёзно, то сердечно прошу прощения у всех, кому пришлось так долго ждать сего продолжения. Вам, ещё ждущим, вам, уже не ждавшим, а также тем, кто видит этот опус впервые – с любовью .
Ответов - 85, стр:
1 2 3 All
Rendomski: Melinda Есть продолжение!
Rendomski: *** Буду честной: конечно же, я ревновала профессора к Гарри, и подчас с такой неистовостью и яростью, что сама себя пугалась. Сексуальные предпочтения объекта нашего с Гарри влечения оставались тайной за семью печатями. Теоретически, у девушки шансов на взаимность должно быть больше, но с другой стороны, в среде волшебников к гомосексуальным связям в целом относятся без предубеждения (а ведь я сама, памятуя, как Рона потрясло существование в маггловском Лондоне особых гей-клубов, зачитывала мальчишкам фрагмент из книги Даглас, где давалось объяснение такому взгляду. В волшебном сообществе традиционно не было строгого разделения социальных функций на мужские и женские: и волшебники, и ведьмы колдуют одинаково эффективно. Поэтому и «женоподобность» не приобрела такого отрицательного статуса, как в патриархальной маггловской среде). А если ещё и учесть, сколько Гарри и профессор общаются с глазу на глаз и что это общение уже привело к значительному улучшению их отношений, то мои шансы таяли на глазах. Если, естественно, профессор был в принципе склонен считать учеников за людей, и что у меня, что у Гарри были хоть какие-то шансы вообще. Я ревновала, когда верх брала влюблённость в профессора, а когда на первое место удавалось поставить дружбу с Гарри, я с грустью смирялась с наиболее вероятной развязкой. Нельзя же, в самом деле, ради блажи последних недель перечеркнуть отношения, длившиеся столько лет и выдержавшие столько испытаний. Да и кто, если не Гарри, заслуживал в кои веки хоть немного тепла, хоть немного удачи на личном фронте? Я беспрекословно запретила себе любые действия по привлечению профессорского внимания. Хорош запрет, конечно, – можно подумать, не будь этого запрета, я решилась бы выдать себя хоть словом, хоть жестом, хоть взглядом, а не ограничивалась бы пассивным созерцанием украдкой высокой, чуть ссутуленной фигуры, лица, напоминающего портретную живопись малых голландцев: та же тяжёлая вызывающая некрасивость, породистость с неким даже намёком на вырождение. Это было несовместимое с современной повседневной средой лицо – нет, оно принадлежало именно подземельям, свечам, каменной кладке, призракам, запертым старым шкафам, закопчённым ретортам. Дневной свет был ему чужд, свет ложился на его лицо шрамами морщин и гримом болезненной бледности, старил его. И всё же одно лишь созерцание было неспособно утолить бьющую через край страсть, порыв. Посему я самым циничным образом заставила себя направить избыток любовной энергии в созидательное русло и с остервенением углубилась в теорию зельеварения. Алхимия, основы составления эликсиров, свойства трав, минералов и прочих компонентов предоставляли достаточно обширные возможности для подавления девичьей придури. К концу дня я обычно доползала до спальни, не имея ни малейшего желания грезить о профессоре. С прочей учёбой и префектскими делами я справлялась мимоходом, без былой увлечённости, словно стряхивая постоянно накапливающуюся досадную шелуху рутины. Благодаря приобретённому когда-то умению разыскивать «библиотечную компанию», теперь я так же успешно её избегала. Встречаться лишний раз с Энтони, заговаривать с ним мне хотелось меньше всего, на собраниях префектов я старалась не обращаться к нему непосредственно. Меня снедало не просто чувство неловкости или стыда – это было какое-то жгучее стремление уничтожить малейшие намёки на прошлые связи, начать учиться любить с белого листа. И Виктору как-то не писалось, хотя с ним-то мы давно договорились, что нас связывает дружба – и только… Но, несмотря на риск встречи с «библиотечной компанией», никогда я так не жалела, что библиотека не закрывается в более поздний час. Такова, видать, судьба: в любви ли, в печали – дорога мне одна. Дело было в том, что Гарри, если не задерживался у профессора, по-прежнему уединялся в моей спальне, и, если мне не удавалось остаться в гостиной под предлогом помощи младшим, час-другой нам приходилось проводить вместе. В Тёмных искусствах, насколько я могла судить по разрозненным намёкам, Гарри не продвинулся ни на йоту. Тем не менее, всё чаще на его губах играла улыбка, а туманный взгляд созерцал отнюдь не текст учебника. Отношения его с профессором, несомненно, всё улучшались. В бессилии я грызла кончик пера, подло злорадствовала, видя Гарри у себя – не у него, одновременно ревновала и срывалась на неповинном Роне. Тот, в свою очередь, мрачнел по мере того, как расцветал Гарри. Следуя параноидальным – собственно говоря, не таким уж необоснованным – предположениям Рона, я разыскала описания действия наиболее известных любовных зелий и чар, что греха таить, надеясь: а вдруг неожиданная страсть Гарри, правда, окажется искусственной? Увы: последствия любого колдовства были несравнимо грубее и примитивнее этого блеска в глазах нашего друга, этой тщательно таимой на публике улыбки, порой – лёгкого румянца на щеках, чистоте оттенка которого позавидовала бы любая красавица. Гарри был влюблён совершенно естественным путём – и кому, как не мне было знать, что в отношении профессора это не так уж невообразимо? Воссоединившаяся было, наша троица снова распадалась. Рон не мог понять Гарри – я, напротив, понимала его намного лучше, чем того желала. Безусловно, наши уединения и размолвки не могли полностью ускользнуть от внимания других гриффиндорцев. По факультету и за его пределами ходили слухи о романах между нами троими во всех возможных сочетаниях. Мне было всё равно. Гарри тем более было всё равно. Всё равно было и Рону, что меня настораживало: из нас троих он-то всегда чувствительнее всех относился к сплетням и поддёвкам. Неужто и он терзался неразделённой любовью… к кому, я предпочитала не задумываться и сбегала всё в том же направлении: совместимость ингредиентов, особенности взаимодействия, антагонизм и синергия… Апогеем одержимости зельеварением стал, как и следовало ожидать, эксперимент. Изучая прикладную дисциплину, я не могла не загореться желанием применить полученные уникальные знания в деле. С первого занятия внести задуманные улучшения в своё зелье мне не удалось: урок выпал с практическим испытанием, и профессор следил за нами в оба. Впрочем, я бы, пожалуй, и сама не решилась испробовать свои идеи на ком бы то ни было. Чего интересного сделать со следующим зельем, я так и не придумала. Фрустрация от неудавшихся замыслов подхлестнула распиравшее меня желание: на третий раз зелье, в кои веки, выпало благоприятное для экспериментов и без испытания. Затаив дыхание, в нужный момент я удвоила долю слизи серной пузырчатки. Вначале изменения в процессе я не заметила, последующие стадии проходили как положено. Лишь приступив к постепенному охлаждению, я увидела, что зелье мутнеет, синий цвет теряет прежнюю яркость. Бросившись запоздало перепроверять записи, я ежеминутно косилась на котёл, надеясь, что неблагоприятный эффект окажется временным или, по крайней мере, незначительным (честное слово, больше никогда…). Азарт спал, на смену подкрался мерзкий липкий холодок и бесполезные уже укоры совести. Пожалуйста, не надо… Тщетно: зелье замутнялось всё сильнее, приобретая грязно-зеленоватый оттенок. Частицы непонятной взвеси агрегировали и оседали на дне. Может ещё, со временем они осели бы полностью, но точно не до конца урока. Профильтровать бы… да не на глазах же у всего класса. Прикрыв глаза, я рискнула аккуратно помешать зелье по часовой стрелке. Открыв глаза, поймала озадаченный взгляд Гарри, помотала головой и махнула рукой, чтобы он не вздумал повторять за мной. Гарри явно был озадачен, особенно, когда после действий не по учебнику я ещё и медлила со сдачей пробника. Большая часть зеленоватой мути, к счастью, хлопьями осела на дно (и думать не хотелось, из чего она состояла), но до совершенства было далеко. Оставив флакон с образцом зелья на учительском столе, я подавила желание постыдно сбежать из класса и на подгибающихся ногах вернулась на место. В сторону профессора я старалась не смотреть, слов его почти не различала и своё имя выделила из его размеренной речи, скорее всего, по слегка удивлённой интонации: «Грейнджер…». Наступившая затем пауза тянулась, казалось, не меньше минуты. Вместо жгучего стыда меня объяло вдруг своеобразное торжество: я привлекла его внимание, у него было на мой счёт некое особое мнение, пусть даже и озвучиваемое презрительным штампом «Всезнайка». Зелье с зеленоватым оттенком в рамки этого мнения определённо не вписывалось. Раздавшееся следом «…удовлетворительно» и ропот одноклассников подействовали на меня куда меньше, чем предыдущая пауза. Гарри вернул меня в действительность толчком в плечо. Остальные уже наводили порядок и собирались. – Что с тобой? – озадачанно-требовательно прозвучал вопрос. – Ничего. Ничего серьёзного. Не волнуйся. – Ты испортила зелье не по недоразумению, – задумчиво констатировал Гарри, сбивая своим замечанием остатки моего торжества. – Нет. Видишь ли, мне тут пришла одна идея, как можно было бы улучшить рецептуру, – я сложила вдвое, вчетверо пергамент с выкладками, кинула его поглубже в сумку. – Теоретически всё вроде как красиво, а на практике что-то не так пошло. Ладно, я потом разберусь… Гарри озабоченно хмурился. – Слушай, а поговори-ка, ну, с ним, – он показал глазами на профессора. – Обидно, не по глупости же запорола оценку. – О, разумеется, от большого ума. Ничего страшного. – «Удовлетворительно» – ничего страшного? Гермиона, ты кому это объясняешь? Профессор, словно почувствовав внимание к своей персоне, уставился в нашу сторону, и Гарри вернулся к уборке своего рабочего места. – Ты хуже Рона, – бросил он через плечо, улучив момент. – Не упрямься, просто объясни ему всё. Класс пустел. Я закинула сумку на плечо и поспешила вперёд. Не знаю, каким колдовством Гарри успел навести порядок, но уже за дверью он нагнал меня и ухватил за локоть. – Гермиона, это, в конце концов, совершенно несправедливо. – Гарри, ну, нашёл где рассуждать о справедливости. Это я шепнула зря. Он мгновенно оторопел. Обиделся. Не за себя. – Я думал, что хоть ты меня понимаешь и не цепляешься за детские обиды. – Обиды тут не при чём, Гарри, честное слово. Такова уж эта гриффиндорско-слизеринская традиция. Гарри фыркнул. – Домашние эльфы – тоже традиция, знаешь ли. За эльфов почти обиделась я и вырвала руку из его хватки. – Не валяй дурака. Сам понимаешь, что эльфы – это совсем другая история. – Нет, не понимаю. Гермиона, ну, поговори с ним, – он заступил мне дорогу, весело глядя в глаза. – Давай же! Ненормальный. Влюблённый. Наивный. Гарри, не надо меня провоцировать. Я не хочу встревать между вами. – Сделай это, как для меня! Если бы я боялась чуть меньше… Я толкнула дверь класса, бесшумно приоткрывшуюся. Профессор сидел, расслабленно откинувшись на стуле, погружённый в изучение какого-то пергамента на столе перед ним. Ещё можно было неслышно удалиться и избежать объяснения. Если бы я желала чуть меньше… – Извините пожалуйста, профессор, можно вас кое о чём спросить? Он не спеша прерывает чтение, поворачивает голову. В самом отсутствии спешки уже угадывается пренебрежение, которое через секунду будет озвучено: – Только если ненадолго, Грейнджер, – бархатный голос словно приглаживает воздух, разбереженный моей неуместной просьбой. Ненадолго. Отлично, ненадолго… Ох, надо было заранее достать записи. Копаться теперь в сумке – глупее не придумаешь. Ненадолго. Ладно, как объяснить суть в двух словах? Вот мой флакон на столе. Ни с чем не спутаешь. Зелёненький… – Я положила в зелье двойную дозу слизи серной пузырчатки… – Я это понял, – обрывает он меня. Да? Плохо, значит, я упустила что-то очень очевидное. Но что?! Не в глаза, никоим образом. Если он уловит хоть единую мысль, останется лишь выпить своё зелье. Взгляд мой цепляется за пуговицу, вторую сверху; выше слишком невыносимо обнажена кожа горла. – Насколько я разбираюсь, слизь серной пузырчатки обеспечивает продолжительность эффекта, и я подумала, что, добавив слизи, зелье можно было бы улучшить, продлив его действие. – я намеренно по ходу объяснения делаю паузы, чтобы не позволить ему перебить меня на полуслове неожиданной репликой. Но профессор больше не прерывает меня. – Разумеется, я проверила все составляющие и нигде не нашла, чтобы какой-либо из ингредиентов вступал в побочную реакцию с избытком слизи пузырчатки или был бы несовместим с ней. В чём же тогда тут ошибка? Ткань из-под пуговицы чуть лоснится, затёртая. Впрочем, сейчас пуговица болтается угрожающе свободно. Чёрная на чёрном в чёрном чёрным… А ошибки я так и не вижу. – Добавив сверх нормы слизи серной пузырчатки, вы повысили вязкость зелья, – неожиданно спокойно поясняет он, – что способствовало выпадению в осадок аурипигмента. Его можно понимать по одним лишь интонациям. Изучают ли в какой-либо консерватории музыку человеческого голоса? – Аурипигмента? – Аурипигмента? Ай-ай… жёлтый, жёлтый цвет, и зеленоватый оттенок синего зелья. Детский сад! – А, аурипигмент входит в состав вытяжки из копыта единорога. – Верно, – это слово словно воплощается в моей груди, лаская визуальной мягкостью линий «В» и «е», щекочущей раскатистостью «р» и обволакивающим лоском «о», слегка приправленным «н». – Из-за осаждения аурипигмента, в свою очередь, ухудшается и растворимость некоторых компонентов вытяжки. Понимаете, что это значит? Ещё бы. – Яд трипятнистой саламандры не нейтрализуется до конца. Значит, зелье не пригодно к употреблению? – Во всяком случае, по прямому назначению, – профессор возвращается к обычной желчности, прерывая плавный ритм вопросов, ответов и догадок. – Поэтому, Грейнджер, я попрошу впредь воздерживаться от экспериментирования у меня на занятиях. Ведь урок мог сопровождаться и практическим испытанием. Это головокружительно – дискуссия, приправленный страстью интеллектуальный поединок подобный танцу на раскалённых углях. Если бы я чуть меньше боялась того, чего желаю… Если бы я чуть меньше желала того, чего боюсь… Страсти накапливались и накаливались, бурлили и выплёскивались. Моё душевное состояние представляло собой нескончаемый поиск некой равновесной точки между пересечениями эмоциональных линий «я – Гарри», «я – профессор», «профессор – Гарри», центра раз за разом изменяющегося любовного треугольника. Постоянно-тягостное ожидание момента, когда одна сторона треугольника рано или поздно превратится в точку, и две других тогда, слившись, взаимно уничтожат друг друга. Но геометрия жизни оказалась невообразимо сложнее. Отношения профессора и Гарри приобрели совершенно другой статус, и искажённое пространство эмоций треснуло, разлетевшись кучей ледяных осколков. Я поняла, что стряслось неладное, когда в библиотеке увидела Рона, да ещё и целеустремлённо направляющегося ко мне. Рона, которому я, к вящему его возмущению, пару недель назад составила график повторения пройденного и не упускала случая удостовериться, что подготовка к экзаменам идёт, как задумано, Рона, у которого, в конце концов, на лице было написано, что произошло нечто из ряда вон выходящее. – Тут без тебя не разобраться, – пробормотал он, с виноватым видом заглядывая в глаза. – Я, ну… не хотел я тебя впутывать, но с Гарри совсем неладное творится. – И с никакой метлы, он, полагаю, вчера не падал? – раздражённо догадалась я. Чувствовала же, насколько нелепа рассказанная Роном история: Гарри решил проветриться и полетать с квиддичной командой, не рассчитал, свалился с метлы и до обеда сегодняшнего дня отлёживался в больничном крыле. – Падал, – возразил Рон, – и весьма достоверно. Мы отвели его к Помфри, для прикрытия, вот только оттуда он отправился прямёхонько к… в подземелья. – К Снейпу, – слова разлились по жилам леденящей отравой. – И ночевал у него, – Рон демонстративно разглядывал потёртые ботинки. – Извини. Не хотел впутывать тебя в эту мерзость. Я не стала отвлекаться на замечание, что «мерзостью» отношения Гарри и Снейпа считал и называл только Рон. Тем более, что на какое-то мгновение мне тоже захотелось назвать их мерзостью, выплеснуть в одном лицемерном, ханжеском словечке застоялую гниющую ревность… – Я не знаю, что он сделал Гарри, – продолжал Рон, понизив голос, чеканя слова с нарастающей угрозой, – и что я сделаю ещё с его носатостью, но с полчаса назад Хагрид перехватил Гарри в Запретном лесу: судя по всему, тот пытался удрать. – Куда? – невпопад спросила я, теряясь в лавине обрушившихся фактов и эмоций: Гарри, Снейп, удрать, что-то случилось… – Не знаю, он не разговаривает со мной, Герми! Идём, пока он не выкинул ещё чего-нибудь, надо что-то делать, а ты у нас знаешь всякое… ну, сама понимаешь, – Рон беспомощно всплеснул руками. Будь ситуация менее тревожной, я бы улыбнулась с его растерянности, но было впрямь не до смеха. Хотела бы я верить сама в то, что правда знаю это таинственное «всякое». – Рон, – пришла мне в голову по дороге жуткая мысль, – а может кто-нибудь погиб? Люпин, Тонкс, пронеслось тут же, или – запоздало, прежде чем я успела сдержать свой вопрос – кто-нибудь из Уизли?! В последнем случае нежелание Гарри разговаривать с Роном объяснялось предельно просто. У меня перехватило дыхание от внезапного осознания примитивности, ограниченности, крайней простоты смерти. Нет, пожалуйста, пускай виной всему будут какие угодно проблемы – но связанные с жизнью, со сложностями, с любовью – пускай! – Может, не знаю, – Рон помотал головой и едва не срывающимся голосом взмолился, – Гермиона, давай поторопимся! Гарри, к счастью, был ещё у Хагрида, только не в самой хижине, а упрямо скрывался в хлеву. Рон прикрыл за собой дверь, и внутри оказалось практически совсем темно. Фигура Гарри, сидевшего на куче сена, подтянув колени к подбородку, смутно виднелась в скупом свете, льющемся из окошка под крышей. – Гарри… – Не надо, – резко прервал он. – Не надо меня утешать, уговаривать. Нет, со мной не всё в порядке, но вы помочь не можете ничем. – Позволь тогда хотя бы просто побыть рядом, – я прошла к Гарри через хлев. Рон, не отставая, деликатно держался на полшага позади. Мы присели, как-то странно привычно, по обе стороны от него. Что-то шевельнулось в ближайшем загоне. Я вздрогнула и повернула голову – из темноты сверкнул белесыми глазами детёныш тестрала. Хагрид приютил у себя одного-другого из-за холодов. Лежащее на сене животное, казалось, невозмутимо наблюдало за нами, словно вытесанный чересчур затейливой рукой сфинкс. Я впервые увидела тестралов прошлой осенью и тогда же окончательно поняла, что Сириус ушёл безвозвратно… По крайней мере, непохоже, чтобы Гарри переживал из-за чьей-то смерти. – Нет, ещё немного и я сорвусь, – скорее пожаловался, нежели возмутился Рон. – И не пытайся уверить меня Гарри, что Снейп не имеет к твоему теперешнему состоянию никакого отношения. Не знаешь, чем тебе помочь – ладно, я готов действовать сам, хотя бы и наобум! – Я не не знаю, чем мне можно помочь, – медленно подняв голову, чужим, ломающимся голосом произнёс Гарри. – Я знаю, что никто мне ничем помочь не может. И не смей трогать его, если хочешь остаться мне другом… Я не хочу, – Гарри качнулся вбок, цепляясь за рукав Рона, путаюсь, будто в бреду. – Никого не осталось… больше никого, кроме вас двоих… и то почти не осталось. Выдуманные друзья. Я мигом придвинулась, обняла его за плечи. – Осталось, Гарри. Мы – настоящие. Успокойся. – Он совершенно безразличен. Холоден. Одержим, – Гарри с силой вытер губы одной, другой рукой. «Холоден» – повторил уже шёпотом. – Он тебя отшил?.. – с бесцеремонным торжеством спросил Рон. – Гарри, не волнуйся. Если теперь я и отправлюсь к Снейпу, то исключительно затем, чтобы пожать ему руку. Хоть… Гарри вскочил, стряхивая мои руки, развернулся к нам лицом и натянуто, театрально рассмеялся. Происходящее казалось сном, мороком. – Что ж, я счастлив, что хотя бы сей факт способен исправить твоё мнение о Снейпе! Может, теперь ты не ляпнешь «так ему и надо», узнав о его смерти. Глухой стук позади отозвался тупой болью в затылке. Перед глазами поплыло, я судорожно хватала воздух ртом. – Чего? Гарри, да я часа два назад его видал в полном здравии. – Два часа? Два часа… За два часа может уйма всего произойти, Рон, – Гарри вдруг сменил тон на обычный. – Да нет, жив он, конечно. Но по плану действий ему суждено… Гарри не договорил. Ни жива, ни мертва, я приходила в себя, потирая ушибленный затылок, благодарная, несмотря ни на что, Рону за его простодушную искренность, проломившую лёд тягостного молчания. – Гарри, все и каждый находятся под угрозой. И уж никто, позволь напомнить, не рискует похлеще тебя. – Нет, – твёрдо возразил Гарри. – Пойми, я не вправе раскрыть детали, но если я рискую, то Снейп идёт на верную смерть. И изменить уже ничего нельзя. Ребята молча глядели друг на друга: неожиданно повзрослевший Гарри, неожиданно посерьёзневший Рон, оба чуть отошедшие от нахлынувших было эмоций и тут же ощутившие себя не в своей тарелке; почти силуэты, теряющиеся в стремительно сгущающейся темноте. И было так здорово просто сидеть и смотреть на них, чуть угловатых, настоящих, из плоти и крови, и не задумываться ни о ком другом, ни о прозвучавших только что страшных словах. И всё-таки, тишину первой нарушила я. – Почему, – сорвалось нечаянно, – почему нельзя ничем помочь вот именно тогда, когда это так необходимо? – Можно, – мягко произнёс Гарри, касаясь моих волос рукой. – Пожалуйста, не устраивайте никаких авантюр, когда… настанет наш час. Берегите себя, не позвольте, чтобы с вами что-то случилось. У меня нет никого, важнее вас, ради кого я иду на исполнение пророчества. Мне по привычке захотелось сказать что-то заумное и высокопарное, но ничего, к счастью, не придумалось. Рон прокашлялся. – Ты не обидишься, если я не стану утруждать себя изменением своих высказываний о Снейпе? Просто… ещё, чего доброго, ляпну с переляку лишнее не для посторонних ушей, и вся секретность – коту под хвост. – Ни в коем случае, – судя по голосу, Гарри даже немного улыбался. – Не переживай. Вряд ли кто-то оскорблял его больше меня. – Всякое случалось, – Рон отвлечённо присвистнул. – Пойдёмте, что-ли? А то темнотища тут… Я охотно поднялась на ноги, пошатнулась – голова закружилась от резкого подъёма. Одновременно скрипнул железный фонарь и Гарри пробормотал заклинание. Слов я не разобрала, только мелодика показалась непривычной… и на мгновение сердце сжал какой-то необъяснимый, неописуемый ужас. Фонарь зажёгся – не так! Не так, как следовало бы – хотя глаза никаких отличий не замечали, да и Рон не обмолвился ни словом. Я бы решила, что мне привиделось, если бы не сам Гарри. Пару мгновений он неподвижно глазел на фонарь, затем с отчаянием пробормотал: «Ну почему для того, чтобы я хоть чему-либо выучился, непременно кто-то должен умереть?» – и, размахивая фонарём, в сопровождении безумно пляшущей тени, направился к двери.
Нэдзуми: Ура! Наконец-то продолжение=)
cat4legs: спасибо
Снарк: Бедные Гарри и Гермиона. Как же им обоим больно.
Kukusha : Очень трогательно написано. Респект.
Rendomski: Нэдзуми cat4legs Вам тоже спасибо. Снарк И не говорите… Kukusha Старалась .
Rendomski: *** Злосчастный вечер, в который состоялось объяснение с Гарри, стал во многих отношениях переломным. Я не знала наверняка, но интуитивно ощущала: отныне все события неизбежно ведут к решающей дуэли между Гарри и Волдемортом. Не суть, состоится ли она через месяц или через несколько лет – для Гарри это всего лишь различной длины финишная прямая. И он не отступит, потому что видел смерть собственными глазами. Он не отступит, потому что его готовили учителя, сами с трудом решившие для себя дилемму: убивать или отступить. Он не отступит, потому что есть по меньшей мере двое человек, ради которых он идёт к цели. Он не отступит, потому что за победу будет уплачена самая высокая цена. Определив места всех фигур в этой комбинации, я терялась в сомнениях, как относиться к её автору: с ненавистью или с восхищением. Ненавидеть было бы слишком просто; слепо ненавидеть было бы ещё возможно, если бы я только не знала по собственному опыту, каково это: принимать решение в вопросах, потенциально касающихся жизни и смерти. Профессор Дамблдор эти вопросы для себя, похоже, решил. Сомневаюсь, что он согласился бы поделиться ответом, да и не уверена, что существовал однозначный ответ, а если и существовал, то был бы для меня приемлемым. Что же касается восхищения, то многие факты свидетельствовали совершенно не в пользу директора. Так прославляемая им любовь оказалась для Гарри пустышкой, миражом, орудием становления, в конце концов – помехой. Он яснее ясного дал нам понять: в плане уничтожения Волдеморта профессору Снейпу уготована роль жертвы. Зная о чувствах Гарри, более того, разделяя их, я не находила в себе смелости хотя бы на секунду представить, что он должен переживать. Что должна переживать я. Гарри решительно провёл границу, оставив Снейпа по ту сторону черты. Вне притязаний, вне досягаемости, вне будущего. Профессор принадлежал смерти, которая, оказывается, была всё-таки сильнее любви. Если кто и имел на него право, то разве что сам Гарри, стоявший по эту сторону черты со взглядом, неизменно направленным по ту. Граница прошла наискось через мою грудь, пробудив вдобавок былые приступы боли. Уже не замирало сердце при встрече со Снейпом, не охватывал прежний азарт при осознании изящной логичности процедуры приготовления какого-либо эликсира. Лишь время от времени нет, нет, да пробуждалось жаркое влечение, как опротивевшая привычка. Прошло и – во всяком случае, упало до разумного уровня – моё эрзац-увлечение зельеварением. Дожились даже до того, что я начала тяготиться этим отсутствием любви, спокойствием. Невлюблённое состояние стало казаться пресноватым, не хватало некой изюминки, некоего внутреннего стимула… Впрочем, выяснилось, что скрывать своё влюблённое состояние мне удавалось вовсе не так успешно, как я представляла. Некоторое время спустя я обнаружила объяснение странному поведению Рона, пытавшегося скрыть от меня «мерзость». Точнее, обнаружив объяснение, я запоздало поняла, что в ситуации изначально крылась некая загадка, недомолвка. По его поведению и репликам в один прекрасный день я осознала, что он полагает, будто я влюблена в Гарри. Подозрения Рона задели меня за живое, поскольку были не так уж далеки от истины. С другой стороны, догадка Рона меня даже повеселила: подумать только, чего мы порой ни навоображаем о других, а на деле всё совсем иначе. Взять хотя бы мои нездоровые подозрения в отношении Рона. Оба мы, не сговариваясь, практически не спускали глаз с Гарри. Нет, нам – мне, во всяком случае – и в голову не приходило, что Гарри может повторить абсурдную попытку побега. Скорее, сказывалось давлеющее предчувствие неизбежности развязки. Одновременно постоянная напряжённость, беспокойство, словно из чувства противоположности, вынуждали нас вести себя, как ни в чём не бывало; снова повисло это состояние нарочитой беспечности, подобное атмосфере августа на Гриммолд Плейс. Подготовка к экзаменам, уроки, квиддитч, планы на выпускной бал… Рон провожал и встречал Гарри по дороге на вечерние «занятия», за мной были вечера в библиотеке, гостиной или у меня в комнате. Прекратились бдения Гарри над толстыми томами и долгие бесплодные попытки освоения неизвестных заклинаний, вызывавших у меня тревожные ощущения (будь у меня шерсть на загривке – она непременно встала бы дыбом). Практики ему теперь с головой, видимо, хватало на занятиях с профессором. Настроение у Гарри преобладало мрачно-целеустремлённое, и это было ближе и, что греха таить, привычнее преследовавших его последние месяцы приступов безнадёжной весёлости с так заметным мне флёром влюблённости. От последней же, что у него, что у меня, остались лишь воспоминания. Мне приходила в голову ироничная мысль, что я недооцениваю способности Снейпа. Дескать, не мог он позволить, чтобы какая-то заносчивая девчонка позволяла себе легкомысленные фантазии о беспечной влюблённости в него – взял и влюбил, как следует, чтобы неповадно было. Теория оказалась не такой уж необоснованной – или, напротив, достаточно абсурдной, чтобы воплотиться. Как ни крути, а просто так отделаться от любви мне не удалось. Профессор даже изволил заявиться собственной персоной и навести в моих чувствах подобающий беспорядок. Ну, персоной, правда, не совсем собственной. Всё послеобеденное время в тот день мне пришлось посвятить помощи товарищам по факультету. Вначале я увлеклась, объясняя третьекурсникам разницу между анимагами и оборотнями и как отличать последних от обычных зверей (ещё бы не увлечься такой памятной темой!). Затем меня поймала Джинни, напомнив, что я когда-то начала объяснять им с Элейной, как функционирует маггловский транспорт, да отложила на другой раз – а у девчонок срок сдачи рефератов на носу. Решив покончить уж одним махом со всей просветительской работой, после продолжительных посиделок с девчонками я предложила Гарри помощь в теории заклинаний и отправилась к себе: по радио передавали квиддитч, и болельщики в гостиной разошлись не на шутку. Разобрав наспех часть стола – с приближением Т.Р.И.Т.О.Н стол и его окрестности захламлялись с ошеломляющей быстротой – я выкроила нам уголок для работы и едва ли не на пальцах растолковала Гарри арифмантический аспект последней темы. Честное слово, я всё больше убеждалась, что арифмантию следовало бы внести в число обязательных для изучения предметов, по крайней мере, в течение одного-другого курса. Обязятелен же в маггловских школах хоть какой-то минимум математики. Многие темы усваивались бы проще, а заинтересовавшиеся арифмантией могли бы продолжать её изучение уже в качестве факультатива, как сейчас. Разве, выбирая предметы на третьем курсе, можно хоть приблизительно понять, что тебе нужно, а что – нет? Мальчишки, кажется, вовсе друг у друга списали предметы на выбор… Заканчивал работу Гарри самостоятельно, а на меня пала тень. Точнее, вернувшись после продолжительной заминки к заданию по истории магии (ни о чём более сложном размышлять я была не в состоянии), я заметила, что стопка книг на подоконнике загораживает мне свет. Всё верно, пару минут назад Гарри её, вроде бы, подвинул. Я дотянулась и сдвинула её ещё дальше, одновременно констатировав, что о нужном освещении Гарри заботиться научился, зато обзавёлся привычкой сутулиться. Не одно, так другое… Я хотела было легонько стукнуть его между лопаток, подобно моей маме, как Гарри, задумавшись над очередным абзацем, непроизвольно обвёл пальцем губы. У меня прямо мороз по коже пошёл – настолько это был характерный снейповский жест. «А Гарри всё ещё влюблён в него», – с грустью подумалось мне. – «По уши. До кончиков пальцев. До глубины души. Как, возможно, ни на минуту не была влюблена я.» Нет, была. Тогда, tête-а-tête, после незадавшегося эксперимента на зельеварении – точно была. Когда я подхватывала его мысль, а он – продолжал мою, и беседа складывалась в импровизированный гармоничный танец слов… И заныло вдруг сердце, и подтаяли чувства, не канувшие в Лету – нет, заледеневшие, подавленные одним роковым вечером, и размылась граница, и впервые просочилась, обожгла боль предстоящей утраты… Только бы не разрыдаться, не расклеиться прямо сейчас… – Знаешь, говорят, что Биннс до сих пор, несмотря ни на что, считает Потайную комнату легендой, – выпалила я, глядя в заметки по истории магии. – Правда? Ну, Биннс есть Биннс… А я за историю ещё не брался. – Я, в принципе, тоже. Попробовала, вот, по памяти набросать, что из десятого века помню, помимо основания Хогвартса. Союз Экгберта Христианина с Этельфлэд Мерсийской, сожжение поселения волшебников на Мэне инквизицией, поход Эдгара… Гарри потёр бровь. – Ну, не уверен, может, по версии Биннса, в десятом веке и существовала инквизиция, но мне как раз недавно довелось читать, что она появилась явно позднее. Я вытаращилась на него с недоверием, затем поискала «Историю раннего средневековья». Пролистав содержание и не найдя никаких упоминаний об инквизиции, я пробормотала: «вполне может быть», – и принялась за поиски литературы по более позднему периоду. – Это ты, может, от… на своих особых занятиях узнал, про инквизицию? – имя профессора снова перешло в категорию табу. – И про инквизицию тоже, – без особого энтузиазма отозвался Гарри. Я отыскала нужную книгу и удостоверилась, что основание инквизиции датируется двенадцатым веком. – И всё же, готова поклясться, – раздосадованно пробурчала я, – Биннс на занятиях называл именно инквизицию. Неужто он даже не делает различия между инквизицией и другими преследованиями волшебников? Это было бы точно слишком! – Не удивился бы. Боль, тоска понемногу отлегли от сердца. Смеркалось, но свечей зажигать ещё не хотелось. Пусть будет свет из окна, серый и мглистый, зато настоящий свет; такой же настоящий, как и дождь, и весна за окном. Весной невозможно поверить, будто что бы то ни было может быть неисправимо безнадёжно. Вечная вешняя надежда неизбывна, как и острая, чистая весенняя печаль… – Чаю? – предложила я, когда всё-таки пришлось зажечь свечи, и сумеречно-пронзительное настроение истаяло без следа. Гарри задумчиво кивнул. – Как обычно? – Конечно. Я закипятила воду в большом бокале и достала остатки чая, привезённого из дома. Хорошо, что на пасхальных каникулах мне непременно разрешат съездить навестить родителей, чтобы в последний раз проверить чары, а то посылки теперь запрещены. Мама писала, что дома всё хорошо (то есть, жутко неудобно, и к соседям, кажется, наведывался патруль из Министерства магии. Фактическое исчезновение целого дома поблизости – это не фунт изюма, несмотря на все меры предосторожности). Приятно, конечно, что всё идёт по плану, но всё же профессорам МакГонагалл и Флитвику глянуть будет не лишне. Надеюсь, родители… Гарри закашлялся, поперхнувшись. – Горячо? – Немного, – он криво улыбнулся. – Спасибо. Я почувствовала в его ответе нотку неискренности, но не стала брать в голову: мало ли, может суть в чём-то, о чём Гарри задумался. И лишь принявшись за свой чай, я поняла, что это очень серьёзное «что-то». Гарри взял мою кружку с Гарфилдом. Гарри пьёт карамельный чай из пакетика, который они с Роном оба терпеть не могут ни при каких обстоятельствах. При этом ему всего лишь «немного горячо». Машинально я поставила кружку обратно на стол, чтобы не расплескать чай. Осторожно покосилась на Гарри, тот глазел в записи, но явно не читал, а продолжал размышлять о чём-то своём. Скажем, что-то стряслось. Но ведь до сих пор Гарри вёл себя довольно нормально, а обычно ему не удаётся сохранять невозмутимость, когда происходит что-то серьёзное. Да от меня, вроде бы, и незачем. Гарри берёт не тот чай. Гарри подхватывает разговор об учёбе. Пальцы, скользящие по губам. Сутуловатость – на диво знакомая сутуловатость. «Снейп идёт на верную смерть». Что может быть вернее, чем выдать себя за Гарри? Вздор. Я всего лишь заметила за Гарри замашки профессора, из чего вообразила, что это профессор, прикидывающийся Гарри, поэтому решила, что по плану профессора выдадут за Гарри, и сделала вывод, что фразу Гарри следует понимать именно так, и теперь пытаюсь использовать её как доказательство, что за моим столом сидит не Гарри, а профессор. Гарри, может даже несознательно, перенял пару привычек профессора. Ничего более. Я стряхнула наваждение и перевела взгляд на Гарри. Отвернувшись от меня, он сидел, уставившись в огонь камина. Так иногда сидел и смотрел терзаемый сомнениями Гарри. Так мог бы сидеть другой человек, старше по возрасту и тоже повидавший в жизни немало... – Что-то случилось? – с надеждой на хоть какое-то объяснение спросила я, дружески кладя руку ему на плечо. – Ничего. Ничего не случилось, – устало ответил он. Я буравила взглядом его скулу, висок с торчащими в привычном беспорядке космами, длинные ресницы. Рон влетел, как всегда, без стука, своим внезапным вторжением заставив нас обоих подскочить, и радостно объявил: – Добрый вечер честной компании! Ага, можно и мне чаю? Донельзя довольный вид Рона лишний раз напомнил мне, что и у него назревали проблемы с теорией заклинаний. – Рон, – я демонстративно не поддавалась на его жизнерадостный настрой, – а где ты был? – Я? Я-то Гарри искал. Гарри, а где ты был? – передразнил меня он. Гарри из нас троих выглядел, наверное, самым невозмутимым. Он по-прежнему сидел, отвернувшись, и размышлял о своём. Я машинально констатировала: где-то был. Не у профессора – сегодня занятий не предвиделось. – Не ест, не пьёт, – Рон больше не казался довольным, и мне подумалось, уж не отыгрывается ли он за испуг, когда упустил Гарри из виду, – не интересуется квиддичем, не разговаривает. Давай, продолжай в том же духе, парень, и вскоре у тебя вокруг головы появится нимб, и Тёмные Силы будут сами разбегаться с твоего пути... – Отвали нафиг, Уизли! Я ошпарила кипятком пальцы и затрясла рукой. Гарри совершенно точно был не в духе. А Рон ещё и явно перегнул палку со своим ёрничанием. – Рон, прекрати! – Новый симптом: друзей называет по фамилиям, – Рон вошёл в раж.– Да, Снейп на тебя определённо дурно влияет. – Ну, конечно же. У тебя всё сводится к тому, что Снейп виноват. Я было собралась вмешаться и перевести огонь на себя, чтобы Рон оставил Гарри в покое, но своевременное напоминание о Снейпе остудило возмущение нашего друга. Помолчав секунду-другую с самым похожим на задумчивость видом, который я за ним когда-либо наблюдала, Рон плюхнулся, скрестив ноги, на коврик у камина прямо напротив Гарри. – Герми, можно мне чаю – в чашке, желательно – и пять минут, – изменившимся спокойным тоном произнёс он, и неуместно пошутил: – Потом можете иметь меня как Волдеморта. Я закатила глаза и протянула ему кружку. – Я бы, конечно, не хотел оказаться в твоей шкуре, Гарри. Честное слово, даже при всей нашей дружбе, – вернулся к нормальной манере общения Рон. – И не могу представить, как ты себя чувствуешь. – Уж можешь поверить, мерзко. – Охотно верю. Не думай, пожалуйста, что я, чурбан этакий, ни хрена не врубаю. Тебя посылают на это дело из-за какого-то сомнительного пророчества, получится у тебя или нет, вернёшься ты или нет – никто не знает, зато совершенно точно из-за тебя должен погибнуть человек, которого никто кроме тебя и словом добрым не помянет. На тебя взваливают ответственность за нас всех, за чью-то жизнь конкретно, всё это к тому же просто от полной безнадёжности. Непривычно долгий монолог Рона заставил меня немного пожалеть, что я не попробовала заварить пакетик карамельного чая и ему, но Гарри привлекал моё внимание сильнее. Печаль, усталость, обречённость – и лёгкое удивление. Лёгкое, но не подлежащее сомнению удивление. Только чему тут удивляться, Гарри, что, Рона не знает? Опять я за своё. Я перевела взгляд на Рона – не заметил ли чего необычного он. Но тот лишь, уловив мою заинтересованность, приподнял светлые брови и снова повернулся к Гарри: – Возможно, я на твоём месте послал бы просто всех нафиг и оплакивал бы свою горькую судьбу. Но знаешь, Гарри, почему-то мне кажется, что если бы мне сказали: «Рон Уизли, вот возможно последний день твоей жизни», я бы всё-таки, пожалуй, постарался да взять от жизни чего-нибудь хорошего. А там, глядишь, всё ещё и удачно окончится. И всё-таки для мальчишек это был непривычно открытый, эмоциональный разговор. Во всяком случае такого откровенного благословления от Рона на отношения с профессором я не ожидала. Но ревности я не почему-то не ощущала. Вместо этого я укреплялась в своём сомнении, что Рон обращается не к тому, к кому думает. – А если это последний день не только твоей жизни? Если всему может прийти конец? Гарри. Или всё-таки не Гарри? Я цеплялась за всё различия между этим Гарри и Гарри, каким я его себе представляла, и пыталась понять, вписывается ли в получающийся зазор другой человек. Голова шла кругом. Я не представляла, сколько ещё минут участия в этом сюрреалистическом спектакле (не исключено, что мною самой измышлённом же) выдержу. – …я знаю, что ты сделаешь всё, что сможешь. Я обещаю тебя ни в чём не винить. Наоборот, хорошо, что у нас есть хоть чуточек надежды, – закончил Рон, и только Рон мог произнести подобные слова не пафосно, а отчаянно-оптимистично. Сунув мне в руки кружку – я вцепилась в неё, в осязаемое свидетельство материального мира, – он вышел, оставив нас с не знаю уж кем наедине. Я удачно прислонилась к книжной полке, иначе непременно не устояла бы: ноги подгибались – точно как всегда в присутствии професора, словно ноги, в отличие от головы, не сомневались, что рядом со мной никто иной, как он. Нет же, это я сама вообразила, что нахожусь рядом с ним, вот и реагирую соответственно. – Что за муха его укусила? Человек, который чуть недооценивает Гарри. Человек, который сильно недооценивает Рона. – Понятия не имею, – выдавила я, просто чтобы хоть как-то среагировать на его реплику. Это не Гарри. Это никак не может быть Гарри. Что, что делать? Совершенно ясно одно: спокойно оставаться рядом больше невозможно. – Я выйду ненадолго, – пробормотала я и, не сдержавшись, добавила: – Дождись меня, ладно? – не знаю, зачем. Почему – знаю, а зачем – нет…
Снарк: Rendomski Влюбленность переросла в любовь? У вас Гермиона такая молодец - и чувствует тонко, и логика у нее на месте - разгадала профессора Следующий отрывочек - самый чувственный, да? ))
Нэдзуми: Rendomski, здорово
cat4legs: Rendomski спасибо большое за продолжение! очень нравится Ваша Гермиона. И за рамки канона она не выходит. И ход ее мыслей, все рассуждения - необычайно увлекательно!..
Rendomski: Снарк Гм... пожалуй, да самый Нэдзуми Спасибо cat4legs Благодарю. Я канон уважаю . Да и без канона неинтересно - это бы уже не Гермиона была...
Rendomski: Охваченная паникой, я бежала вниз, прочь от неизвестности. Поднимавшаяся навстречу Лавендер не преминула поинтересоваться: «Гермиона, вы с Роном поссорились, что-ли?» – услужливо напомнив тем самым хоть на входе в гостиную взять себя в руки и сделать подобающее Главному префекту выражение лица. Одновременно – лучше поздно, чем никогда – вернулась и способность к логическому мышлению. Первое, Гарри определённо ведёт себя необычно. Не просто не как всегда, а даже не так, как он ведёт себя, когда происходит что-то из ряда вон выходящее. Второе, предположим, что это может быть не Гарри – только с какой дурости (от любви, естественно!) я решила, что это непременно профессор? В школе полно интересующихся, по тем или иным причинам, секретами Гарри Поттера, найдётся и несколько, которые решились бы даже на рискованный трюк с Многосущным отваром. Мы с Гарри сидели не больше часа – нет, всё же больше, но он раз отлучался, припомнила я. В туалет ли, для принятия зелья ли… С чего я решила, что это профессор? Сутуловатость? Так если взять, к примеру, Малфоя, по сравнению с его осанкой обычная поза Гарри выглядит сутулой; Малфой, если это он, запросто мог бы переиграть. А за поводом вылазки в Гриффиндор ему далеко ходить не надо. Третье, для точного выявления кто есть кто у нас имеется превосходное средство. Не тратя времени даром, я поднялась и, постучавшись, вошла в спальню к мальчикам. Рон приветственно-безмятежно улыбнулся мне, будто это вовсе и не он несколько минут назад выступал с вдохновенной речью. Как-то, разозлившись, я высказала Рону, что его душевность не глубже чайной ложки. Похоже, что время задаться вопросом, наберётся ли в моём суматошном море хоть пресловутая ложка таких же чистых дружеских чувств, каким порой давал волю он. К тому же, если бы не Рон, не его такой своевременный порыв, я бы не решилась дать ход своим сомнениям. В порыве благодарности я мимоходом коснулась губами его щеки и направилась к кровати Гарри. – А дальше? – у Симуса отвисла челюсть. – А дальше она ушла в библиотеку и больше её никто не видел, – рассеянно ляпнула я, по наитию ухватившись за самую вероятную версию, зачем мне сдалась в этот достаточно поздний час Мародёрская карта. Мне было точно не до Симуса. – Ничего не выйдет, Герми, я уже... Ой! Как ты его открыла? – Интересно, кто тут лучший по заклинаниям? – и даже, на время, не до Рона, какие бы проблемы с простейшими заклинаниями его ни преследовали. Горя нетерпением, я выскочила за дверь, сжимая в руках заветную карту. Рон, как нельзя более некстати, с любопытством последовал за мной. – Мне попозже надо будет прогуляться до библиотеки, – повторила я свою отговорку, пытаясь не выдать взволнованности, и надеясь, помимо прочего, что эта версия Рона как следует отпугнёт (мимолётный взгляд на часы – о, нет, библиотека уже закрыта!) – Рон, знаешь, я от тебя не ожидала... – попыталась отвлечь его я. – Догадываюсь, – невинно-самодовольно улыбнулся он. – Гарри ещё в твоей комнате? – Нет, ушёл почти сразу после тебя, – поспешила возразить я. Да. Он там. Я сама просила его подождать. Меня пробрал холодок. А если у меня в комнате всё же не Гарри и не профессор? Как, в таком случае, мне просить помощи у Рона, после этого откровенного вранья? – Давай-ка глянем. Кляня и одновременно благословляя Рона и его интуицию, я присела на корточки, проявила карту и принялась разворачивать пергамент, тщательно избегая трогать кусочек с нашим этажом. Тянуть время да склониться над картой пониже, затеняя, заслоняя волосами, выигрывая секунды… Но зоркости Рону было не занимать. – Так и есть, – процедил он. Я застыла, не ощущая ни страха, ни разочарования. Больше всего мне почему-то было стыдно перед Роном, что в эту критическую минуту я предаюсь каким-то идиотским метаниям, а он, без лишних сомнений, целеустремлённо и чётко решает проблему. Рядом с Роном оказалось замечательно просто и надёжно, как за каменной стеной… Мозолистый с заусенцами палец друга обвёл на карте помещения, не сразу опознанные мной как апартаменты профессора. Точка, помеченная «Гарри Поттер» изредка перемещалась от одной стены к другой. Значит, у меня в комнате… Рону я сказала, что Гарри ушёл; он теперь считает, что в подземелье. Но если он увидит… Я уставилась на схему нашего этажа, будто ещё могла взглядом предупредить, исправить то, что неминуемо вот-вот должен был заметить Рон, поблизости зацепилась за знакомое имя. «Драко Малфой»? И рядом – «Невилл Лонгботтом»? Не расходятся… Что бы это значило?.. А! – Невилл! – почти радостно ткнула в карту я. Рон послушно поддался на провокацию и вскочил на ноги. – Во дерьмец! Если он сделает Невиллу хоть что-то... Дорога чиста, слушай, я бегу на выручку! Я сбежала вслед за ним. У входа в гостиную мелькнула рыжая макушка, и на мгновение сердце ушло в пятки – мне почудилось, что Рон, разгадав обман, подстерегает меня за углом – но, вовремя замедлив шаг, я всего-навсего избежала столкновения с вежливо поздоровавшимся Фергусом. Не ответив на приветствие, я поспешила к спальням девочек, сбежала вниз, в уборную, и, закрывшись в кабинке, села на крышку клозета и развернула мельтешащую перемещающимися надписями карту ровно в нужном месте. Он. У меня перехватило дыхание. Разумеется, он. Можно подумать, я не предчувствовала, я не знала. Можно подумать, моё внимание привлекла бы пусть даже самая вопиющая странность Гарри – мало ли было их за последнее время? – не почувствуй я рядом с собой Его. Как глупо, как трусливо было минуты назад считать логическими рассуждения, малодушные попытки притвориться перед собой, что я вижу в своей комнате не профессора! – Шалость удалась! – к счастью, на искренность интонации карта рассчитана не была. Я подавила порыв скомкать безжалостно-правдивый пергамент и спустить его в канализацию. Далее нахлынул панический страх: пока в моей комнате находится профессор, я туда – ни ногой. Какое всё-таки счастье, что я не знала о его присутствии наверняка раньше! Следующей мыслью, уверенно сместившей предыдущие, был вопрос, а ради чего, собственно говоря, этот маскарад затеян. И тут меня осенило. Блейз в своё время, как и сотни других, утверждавших то же самое до него, был прав: любовь впрямь делает из людей дураков. Да и эгоистов. Я всё со своими нелепостями ношусь, а Гарри со Снейпом у меня под носом начали то самое решающее действо, ради которого вся канитель и затеивалась. Гарри обернулся Снейпом, Снейп обернулся Гарри. Так начинается операция против Волдеморта. «Снейп идёт на верную смерть. И изменить уже ничего нельзя». Рефлекс, к счастью, сработал быстрее, чем разум: рука зажала рот прежде, чем я закричала, и сквозь пальцы вырвался лишь стон. Зашатавшись, я едва не сверзилась на пол, зато секунды борьбы за равновесие привели меня в чувство и помогли сдержать накатившуюся было истерику. Я лишь уткнулась лбом в колени, безумно, бессвязно шепча в ладонь: «Нет… не хочу… Не пущу!» За дверью раздались шаги, голоса: «Давайте, давайте, а то поздно уже». Встрепетнувшись, я вскочила на ноги, поспешила прочь, наверх, машинально, проходя мимо зеркала, пригладила волосы. Каждая ступенька – потерянная доля секунды, так не медлить же. Долой сомнения – какие, к чёрту, сомнения? Сегодня всё просто и ясно – он здесь, он рядом; день завтрашний зияет сплошной зловещей неизвестностью. Какие тут могут быть колебания, какой стыд, какие приличия? Дать ли ему понять, что я разгадала их с Гарри хитрость? Ни в коем случае. Напротив, на его заботе остаться неузнанным можно сыграть. Судя по реакции на Рона, Гарри не был с профессором до конца откровенен – и это тоже теперь его слабое место. С чего начать? Как за час-другой завести роман с человеком, который полагает, что должен видеть в тебе только друга? А если сделать вид, что у нас с Гарри уже роман? О котором не догадывается ни одна живая душа с Роном во главе? А почему бы и нет: третий – лишний, да и незачем навлекать на меня опасность… Какая пошлость, однако. Куража, объявшего меня, хватило только на то, чтобы переступить порог спальни и запереть дверь. Не достало духу даже посмотреть на него; пока я не выпалила наобум «Думаю, нам стоит поговорить», – и не услышала в ответ осторожное «Что ты имеешь в виду?», я вовсе не была уверена, что в комнате есть кто-то, кроме меня. А затем не оставалось ничего другого, только приступить к самой, пожалуй, смехотворной попытке соблазнения за всю историю Хогвартса. – Всё. Всё, что происходит между нами после той ночи. Меня понесло. Гар… профессор, таращившийся на меня с плохо скрываемым изумлением, хотел было вставить слово – я немедля перебила его, отчаянно осознав: стоит остановиться – и продолжить так же вдохновенно я уже не сумею: – Я прекрасно помню, что мы договорились подождать с… дальнейшими отношениями, пока война не окончится… но, если честно, думаю, это было глупо. Знаешь, это сильно смахивает на капитуляцию: перед страхом, перед отчаянием, перед их силой. Да, возможно, ты вернёшься, но ведь не исключено и обратное? И что? Неужто ты полагаешь, будто мне полегчает от того, что тебя больше нет и мы с тобой потеряли это время впустую? Молчи, не надо! Наперёд знаю твои аргументы. Да, я понимаю, что тебе сейчас не до серьёзных отношений, но одну-единственную ночь мы-то можем себе позволить? Теперь удивления он и не скрывал, и уж чего, а подвоха точно не заподозрил – самое главное, с облегчением подумала я. Мелькнула мысль, что с них обоих станется: вдруг это настоящий Гарри? Угораздило же меня наплести такую кучу глупостей. Нет, продолжать в том же духе я решительно не смогу. Господи, пусть этот кошмар закончится, как угодно! – Не надо… – ошарашенно и растерянно, не походя ни на Гарри, ни на себя, пробормотал он, и я жадно подметила эту незнакомую, нетипичную многообещающую нотку; вдохновлённая моментом его беззащитности шагнула вперёд, обхватила ладонями его лицо. Пальцы онемели от прикосновения к тёплой, неправдоподобно реальной коже. – Одну-единственную ночь, пожалуйста… – наконец-то позволила я себе сказать чистую правду. Какая нелепость – упоённая откровенностью высказывания я упустила момент, когда мои слова возымели действие. Он прижался к моим губам своими резко, агрессивно, раня о передние зубы тонкую кожу во рту; у первого нашего поцелуя оказался металлический привкус крови. Не успев поверить в свой успех, я обхватила его за плечи, сколько было сил, потрясённая, вцепилась так, что синяки, казалось, должны были остаться не только на его спине, но и на самих подушечках моих пальцев. Тело едва не свело от нахлынувшей необходимости быть как можно ближе, глубже, раствориться, проникнуть под кожу, пропитаться насквозь его теплом, запахом. Я отвечала на поцелуй, исступлённо ловя каждое движение, каждый порыв-предложение; прервавшись, тут же припадала к нему вновь, словно поцелуи были необходимее даже дыхания. Выпутавшись из моих объятий, профессор решительно подтолкнул меня к кровати. Я невольно улыбнулась – это точно было бы несвойственно Гарри, хотя при виде его точной копии мне и стало немного не по себе. Я сделала шаг назад, другой, кровать услужливо ткнулась под коленку, и я чуть было не села прямо на полог. Спохватившись, отодвинула тяжёлую занавесь, загораживающую кровать, где, к моему запоздалому стыду, царил обычный беспорядок. Профессора, впрочем, это обстоятельство явно не смутило. Не отставая, он снова поцеловал меня, гладя по волосам, перед глазами мелькнуло какое-то совершенно по-мальчишески искренне-завороженное его лицо, и на задворках сознания смутно всплыло: Гарри… это вовсе и не Гарри… кто-то иной под его личиной… отчего я так уверена, что это не Гарри? – ах, нет, не к месту, не вовремя! Я резко расстегнула ворот выглядывающей из-под вязаного жилета рубашки – непрошенные воспоминания улетучились прочь – и, не сдержав стона, поцеловала Гарри в плечо – нет, не Гарри. Он грубовато стиснул мои руки и решительно отвёл в сторону, заставив меня съёжиться от внезапного страха, что мой обман раскрыт. Головокружительное вожделение сняло как рукой. Но, похоже, профессор просто предпочитал действовать сам. Он стянул через голову и отбросил в сторону жилет, затем со слегка мрачноватой сосредоточенностью взялся за пуговицы моей кофты. Я же никак не могла прийти в себя после испуга, только что отдав себе отчёт в том, на что иду. Ведь я сама сознательно провоцирую его на обман, на подлость – это ли мне надо? Выдержу ли я видеть всё время перед собой лучшего друга? Да и он меня, наверняка, вовсе не желает – просто исправно играет отведённую ему роль. Надо ли мне это? «Всё равно!» – отозвалось внизу живота вязкой горячей похотью, но, неправда, мне было отнюдь не всё равно. Вот только продолжать было теперь проще, нежели остановиться. Профессор стянул с моих плеч кофту, проникнув под майку, коснулся – я ахнула – обнажённой кожи, прикосновение отозвалось волной почти мучительной чувственности. Следуя его движениям, я покорно подняла руки, помогая ему стянуть свою дурацкую детскую маечку вместе с гольфом. Проще продолжать. Значит, придётся перетерпеть. Перетерпеть – об этом ли я грезила? Но грёзы – грёзами, а в действительности на лучшее, чем трусливый обман, я оказалась неспособна. По телу, открывшемуся прохладному воздуху и его взгляду, пошли мурашки, я подавила порыв ссутулиться, хоть как-то прикрыть обрамлённую слишком откровенным лифчиком грудь. Почувствовал профессор или нет мои сомнения, но он остановился. Бережно и едва ли не неуклюже он взял мою безвольную руку, развернул кисть и невероятно нежно, но крепко прижался губами к ладони, к самой серединке, оказавшейся на диво чувствительной, жадно втянул воздух, холодя, затем, согревая, поцеловал-дыхнул. Я зажмурилась от захлестнувшей меня радости и облегчения, от возвратившегося, растёкшегося по телу медвяной сладостью желания. Это не могла быть ни вынужденная игра, ни безличная страсть – его жест был исполнен неподдельной нежности, интимности. Я провела кончиками пальцев по его лицу, обняв за шею, подалась навстречу, вперёд – согласно скользнувшие мне за спину руки с небольшой заминкой расстегнули застёжку лифчика, небрежно помогли ненужной полоске кружев упасть, осторожно зачерпнули груди, идеально лёгшие в эти ладони, в эти пальцы… Отстранившись, наконец, я аккуратно сняла с его переносицы чуть мешавшие мне до сих пор очки – он с удивлённым видом моргнул. Разумеется – непривычно. Не Гарри, не Гарри, не Гарри, не Гарри… Я слегка потянула его за ремень брюк, смущаясь и изнывая одновременно. Он подхватил намёк, увлёк меня на кровать; одним движением, плавно, но с заметно еле сдерживаемым вожделением стянул юбку с колготками и трусиками, другим таким же плавным движением разделся до конца сам, заставив меня отвести взгляд. Профессор мне никогда не простит, что это был Гарри. Никогда – и острое осознание всех возможных значений этого «никогда» вонзается под сердце, вызывая стон – одновременно он вытягивается вдоль меня, обнимает, льнёт всем телом, растапливая ледяной осколок: губами, грудью, бёдрами, переплетаются лодыжки. «Никогда» – томясь желанием и горем, я целую его в шею, в плечи, грудь, поглаживаю, неумело пытаюсь растянуть скудный ассортимент известных мне ласок, словно таким образом можно оттянуть этот неизбежный момент, когда «никогда», но слишком быстро теряюсь, и драгоценные секунды убегают так издевательски быстро. Он с явным нетерпением переворачивает меня на спину, шепча моё имя, и я вдруг понимаю, что сейчас всё на свете отдала бы за то, чтобы рядом чудом оказался бы Гарри, а значит – никакого затишья перед «никогда», просто двое измученных одной безнадёжной любовью подростков. В его движении сквозит некая неловкость, но прежде, чем я успеваю с облегчением принять это за подтверждение желаемого, он, коснувшись моего лба щекочущей чёлкой, прислоняется, щека к щеке, шепчет: «Свет мой», – и я обречённо убеждаюсь, что это именно профессор, сдерживаю едва не сорвавшуюся с губ мольбу: «Только, пожалуйста, осторожно – я в первый раз…» – взамен покорно выдыхаю: «Иди ко мне». Это больно. Это правда больно. Я захватываю губами его кожу, чтобы не выдать себя нечаянным криком. Рот наполняется горько-солёным вкусом, и я знаю, что теперь это всё останется со мной навсегда: эта боль, эта горечь, эта соль, и на глаза наворачиваются слёзы, горько-солёные, и саднит поцарапанная губа. Затем он принимается двигаться: во мне, вокруг меня, со мной, боль становится лишь гармоничной частью мириада прочих ощущений, и я уже целеустремлённо, счастливо подаюсь ему навстречу, инстинктивно раздвигаю шире бёдра, направляю его. Я не впадаю ни в какое «упоительное, поглощающее разум сладкое забытьё» из дешёвых книжонок – напротив, я с небывалой ясностью воспринимаю каждое движение, каждое прикосновение, каждый спазм, поглощаю, запоминаю, ведь любая упущенная мелочь – невосполнимая потеря. Я провожу ладонями по его спине, осязая, изучая каждую мышцу, каждую ложбинку, и не суть, что это не его внешность, сейчас она – его, это часы его жизни, и не самые худшие, осмелюсь заметить. Я ловлю каждое его дыхание, удерживаю каждый поцелуй, упиваюсь каждой волной удовольствия. Эти моменты – они будут всегда. Их ничто не в силах отменить, они сохранятся, даже когда не станет нас обоих. В прошлом – ну и пусть, какая разница, в верхнем ли, в нижнем ли течении времени они вплетены в ткань бытия, как доказательство, что любовь сильнее смерти. И среди нелепых, слащавых, скабрезных словечек я вдруг выловила одно древнее, мудрое, как нельзя лучше характеризующее творимое нами сакральное действие: познать. Открыться, отдаться, познать, смести бесполезные табу, обрести право на имя возлюбленного. – Гермиона… – Северус… – Гермиона… Северус. Любимый. Любимый. Мой.
Нэдзуми: Rendomski, здорово ждем продолжения
cat4legs: о, как красиво! спасибо!
Снарк: Значит, Гермиона все поняла и решилась. Потому что другого раза просто может не быть никогда. И искренние чувства профессора увидела - тоже молодец. Глазами Гермионы эта сцена получилась более четкой, явственной. У Северуса в этом месте был сплошной инсайт Почему-то очень тронуло, что эту свою фразу "Свет мой!" он произнес вслух и сам не заметил как. еще хочется спросить: мне казалось, что история Драко заканчивалась эпизодом, где он сидит в пабе в Хогсмиде и к нему присоединяется Гарри. А в сохраненном мной варианте текста эта сцена отсутствует. Это я растяпа или же вы эту сцену убрали?
Rendomski: Нэдзуми Спасибо. Продолжение может чуть задержаться, но будет! cat4legs Пожалуйста :). Я сама нескромно довольна этим кусочном . Снарк Да, как-то у меня мужчина тут более эмоциональным, чем девушка получился... Но это отнюдь не парадокс . Встречи Гарри и Драко не было, это вы меня с кем-то путаете
Снарк: Дорогая Rendomski , мы сохнем по продолжению
Rendomski: Прошу прощения за задержку :). Пожалуйте-с на продолжение.
Rendomski: Из томной полудрёмы меня вытолкнуло скверное, гнетущее ощущение, подобное накатывающемуся приступу выматывающей болезни. И первое, с чем я встретилась, проморгавшись, был мрачный взгляд, полный ярости и омерзения. Прежде чем мне пришла в голову хоть какая-нибудь вероятная причина такой перемены, обладатель взгляда тихо, но, вне всякого сомнения, едва сдерживая возмущение, поинтересовался: – Ты знала? Во рту вмиг пересохло, язык отказывался повиноваться. Я кивнула и подавила порыв втянуть голову в плечи, зажмуриться. Надвигался неотвратимый скандал. – Значит, вы догадались, мисс Грейнджер, – а профессор Снейп догадался и подавно. Глупо, как же глупо, безрассудно было так рисковать. Ведь он столько лет сам обманывает и притворяется: шпион, легилимент, в конце концов! Как же я могла не учесть… Спросить, что подвигло меня на сей экстраординарный поступок, Снейп не соизволил. То ли мои мотивы казались ему слишком очевидными, то ли совершенно не волновали. Прежде всего он с холодным профессиональным интересом потребовал объяснения: – Когда? Как? К хаосу эмоции, – рявкнул он в ответ на моё смятение, сбивая меня с толку ещё больше, – мне жизненно необходимо это понять, мисс Грейнджер! Ответить на его вопрос было невозможно, хотя бы потому, что в теперешнем положении для меня гораздо большей загадкой было, как я вообще могла принимать его за Гарри, усомниться даже на долю секунды. Мысль эта почти рассмешила меня, но дать волю смеху не позволил то ли парализующий страх, то ли инстинкт самосохранения. Вместо этого я, собрав чудом завалявшиеся крупицы рассудка, выдавила: – Почти сразу. Я просто почувствовала, и всё. – Что значит «просто почувствовала»? Скажите прямо, что я делал не так, – вполне закономерно взъярился Снейп, окончательно ввергая меня в панику. – Всё было верно, – отчаянно настаивала я. Профессор уставился на меня в упор, я запоздало вспомнила: не смотреть в глаза, ни при каких обстоятельствах, – и тут же отбросила эту мысль. Ничего, кроме того, что я сама жажду дать ему понять, он не прочтёт. Пускай. Пускай. Оскорбит? Убьёт? Расскажет всей школе? Сотрёт память? Пускай. Себе – не сотрёт. Он продолжал прожигать меня взглядом, и внезапно я осознала – не видит. Не понимает. Потому что не знает, чего искать. Он с лёгкостью раскрыл бы заговор или злую шутку, но не банальнейшее чувство! – Ну не могла я не почувствовать, что это вы! Я люблю вас! Отчаяние, беспомощность перед его холодностью резанули, отозвавшись буквально физической болью, рассекли натянутые до звона путы сдержанности, вопль перешёл в давно, оказывается, рвущуюся наружу истерику, которая захлестнула с головой, сломила, сорвала, снесла, как половодье… Не знаю, сколько продолжался этот приступ. На меня накинули одеяло, формальным, успокаивающим жестом легла на плечи рука. Педагог, несмотря ни на что. Я всхлипнула, успокаиваясь. Уюта не было, простыня и подушка были влажными и прохладными от слёз и пота, оставалось только жадно впитывать тепло от прикосновения – примитивное физическое тепло, свойственное любому человеческому телу. И всё же под ложечкой тлел некий трепещущий сгусток жара, как память о том, что никогда не забудется, хоть и смутно… *** Гарри, подлинный Гарри, улыбается чему-то своему, нас совершенно не касающемуся. Рон, напротив, на редкость мрачен и замкнут, чему я эгоистично довольна: по крайней мере, мой собственный уход в себя остаётся незамеченным. Мальчики, мальчики, знали бы вы, что я натворила. Зря вы научили меня нарушать правила: если уж от природы не дано, то и не дерзай. Я нарушила правила как-то чудовищно неверно. Разве к этому я стремилась: склонить, обмануть, заполучить любыми средствами? Нет, да, не знаю. Неужто действовать напрямую было бы хуже – пойти к Снейпу и рассказать о своих чувствах откровенно, неужели тем самым я бы поставила себя в более нелепое положение? В менее нелепое – точно. Но тогда бы я осталась без этой толики стыдных и чудесных одновременно воспоминаний, двойственность которая мешала мне в полной мере ощутить раскаяние за свой порыв. Потерять невинность. Стать не невинной. Двойное отрицание – утверждение; не потерять, а приобрести. Я неправильно потеряла и в ответ ничего не приобрела, кроме воспоминаний, пищи для иллюзий. Не невинна – not innocent, то есть nocent, восходит к латинскому nocere – «причинять вред». Объективно прошло не более двух-трёх дней – не знаю, не хочу вспоминать. Для меня эти дни в недободрствовании, ночи в недосне были одинаково застланы бесконечным туманом сомнений, противоречий, неизбежного возвращения мыслями к той не укладывающейся в голове ночи. Я не могла не вспоминать тех сумасшедших событий – тем не менее, при малейшей попытке задуматься всерьёз о возможных их последствиях разум словно упирался в каменную стену полнейшего нежелания, жгучего стыда. Вопреки моим страшным домыслам, Гарри вернулся, как ни в чём не бывало, на своё место, а Снейп – на своё, история с изменением обличия казалась выдернутой из реальности, и там же, между реальностью и грёзой, продолжала беспомощно барахтаться я. На твёрдую почву меня вернул тот же, кто ранее выбил её из под ног. Его голос, приказывающий мне остаться, прогремел надо мной по окончании урока зелий (первого?.. Да, пожалуй, первого с той ночи). Я поймала на себе вопросительный взгляд Гарри, и впервые остро осознала, что едва ли не главным пострадавшим в сложившейся ситуации является он. В одну ночь его предали и друг, и человек, в которого он был влюблён. И Снейп, и я действовали целенаправленно и намеренно, будучи осведомлены о чувствах Гарри, но всё же оставляя их в стороне. Впрочем, как я спешу разделить ответственность: Снейпу-то, скорее всего, с самого начала чувства Гарри были откровенно безразличны. А мне? Шаги Снейпа, чёткие и уверенные, в отличие обычной бесшумной поступи, наводили на мысль, что он нарочно – и успешно – старается привлечь моё внимание. А я даже пропустила момент, когда мы остались одни. Ни страха, ни неловкости я не ощущала. Более того: я лгала, я предавала, я вела себя как последняя шлюха – и даже не могла похвастаться счастьем, что сама себя не узнаю. Мои поступки, может, и были для меня неожиданными, но чужими, навязанными со стороны не казались. Нет, я прекрасно узнавала саму себя. Познавала: себя – через него. Если перед кем я и ощущала стыд, то только перед Гарри. Если перед кем я и испытывала страх, то только перед самой собой. И если на кого я и могла положиться в этой вкривь и вкось пошедшей ситуации, то только на Снейпа, потому что готова была принять от него всё, что бы он ни предложил. – Полагаю, несмотря ни на что, я должен вам извинения, – в голосе его не было раздражения или презрения, и уже от одного этого на душе полегчало. Поставив на стол небольшой фиал, он добавил: – Также как вот это. – Что это? Я была уверена, что из его рук готова принять что угодно: яд, зелье забвения или Амортенцию, и, в принципе, выпила бы это что угодно, не задумываясь, не соизволь он ответить. Видимо, сказалась многолетняя привычка: с моей стороны – задавать вопросы, с его – отвечать на них. – То, что, да будет вам известно, настоящий джентельмен обязан предложить даме перед близостью, а не постфактум. Может быть, я даже машинально выпила бы зелье, ответь он прямо. Но загадка вполне естественным образом пробудила любопытство и вывела меня из состояния отрешённости. Я повертела зелье в руках, проверила на цвет, на запах. В памяти всплыла вдруг страничка полезных советов из какого-то старого «Ведьмополитена», ходившая пару лет назад по рукам; бородатый анекдот: «…мне готовить розовое или голубое?» – «С вами, молодой человек, только фиолетовое»…и вслед за догадкой меня буквально как молния поразила, ошеломила мысль. У меня может быть ребёнок. Каким образом эта логичнейшая мысль не посетила меня раньше? Я готова была рассмеяться и расцеловать Снейпа, вот только прекрасно понимала: предлагая мне контрацептив, он вовсе не чаял обрадовать меня мыслью о ребёнке. Всё-таки я не ошибалась: прямо или косвенно, он обязан был навести меня на решение, прояснить смысл всего, что между нами произошло. – Я не буду этого пить… – Я настаиваю, – перебил он меня. Зелье определённо мешало нам поговорить спокойно, кроме того, я немного опасалась, что Снейп попытается напоить меня им через силу, не вдаваясь в подробности. Поэтому я безапелляционно вылила контрацептив в раковину и, обернувшись, приготовилась отразить неминуемую бурю и затем продолжить разговор, но явно переборщила с жестом: Снейп вышел, не добавив ни слова, лишь в бешенстве захлопнул за собой дверь в подсобное помещение. Разговор недвусмысленно был окончен. Мне самой, честно говоря, больше всего хотелось убежать из класса, куда глаза глядят, но усилием воли я вынудила себя остаться. Я взрослый человек, в конце концов, и прекрасно осознаю, какую ответственность готова на себя взвалить. Ребёнок от любимого человека – пускай дешёвой, пошлой эту мысль считают те, кому никогда не выпадало такого счастья! Даже если этот человек и не отвечает мне взаимностью… …а как же тот трепетный, откровенный поцелуй в ладонь? Если не любит, то зачем целовать так – жарко-искренне, зачем касаться так беззащитно-нежно? Нет. Были моменты, которые не могли быть продиктованы притворством, которые в случае притворства были бы просто бессмысленны… Любит. Снейп вернулся в класс, со стуком поставил на кафедру ещё один фиал; холодно прищурившись, смерил меня взглядом. – Вы выпьете это, мисс Грейнджер, – произнёс он почти ласково. Почти с упоением. – Даже если мне придётся применить Непрощаемое проклятие. Но, если любит, то зачем тогда поступать так со мной, и с собой тоже? – Пожалуйста, не заставляйте меня, профессор. Не те, не те слова, но как же объяснить, как же растолковать, что всё не так банально?.. Снейп больше не злился – но, честное слово, лучше бы он злился, лучше бы дал понять, что происходящее задевает его не меньше, чем меня. Взамен он пустился в бесцветные наставления: «неразумно… морально недопустимо… неприятные последствия…». С каждым его словом, подобающим скорее викторианской старой деве, разочарование от неспособности объясниться перерастало в раздражение, хотелось закричать, выплеснуть возмущение ему в лицо. Вот только сложно было бы придумать что-либо более неуместное в моём положении, чем очередная истерика. – Как вам прекрасно известно, – я наконец собралась с духом и уставилась ему в глаза – пускай считывает мысли, эмоции, если сомневается, – я вас люблю, и поэтому беременность «неприятными последствиями» я не считаю. Я не отводила взгляда. Его глаза были холодны («Холоден», – эхом донёсся из воспоминаний беспомощный шёпот Гарри) и непроницаемы, как два чёрных зеркала, и я словно физически ощутила, как заледенело, сковало волю. – Как вы могли бы догадаться, я вам взаимностью не отвечаю и потому считаю обратное. Не любит! – почему я тогда должна убиваться? А если любит, тогда… тогда, значит, сам себя наказывает! Резким движением я откупорила злосчастный фиал и залпом проглотила контрацептив. Безвкусное зелье обожгло глотку как кислота, я выскочила из кабинета и бросилась к ближайшей уборной. Не заботясь о том, есть ли кто-нибудь по соседству, я захлопнула за собой дверь, и меня тут же стошнило. Рвало меня долго и основательно, вплоть до горькой желчи – и всё равно мне мерещилось, что ощущаю, как мерзкая отрава, бездушно-безупречно изготовленная рукой профессионала, успела-таки всосаться в кровь, пульсирует по жилам, растворяется, подтачивает, стерилизует, выводится с выступившим по всему телу потом, заковывает в кокон… Прерывисто дыша, я принялась умываться, расплёскивая вокруг воду от бьющей меня крупной дрожи. Пусть, молила я про себя, пусть он хоть раз ошибётся в рецептуре… Но не ошибётся ведь. Он одержим, он болен покаянием за ошибки юности, самоуничижением, страстью к самоуничтожению и уничтожению всего, с собой связанного. Человеку, который его любит, он способен принести в дар не жизнь, а только смерть. Спохватившись и бросив взгляд на часы, я обнаружила, что на заклинания безнадёжно опоздала – урок подходил к концу. Кроме того, вещи мои остались в кабинете зелий, о возвращении куда не могло быть и речи. Отмахнувшись от донимавших меня тысячи «зачем» и «почему» я выпила зелье, отчего не попыталась сбежать, без настроения я побрела домой, то есть туда, где можно было отогреться, успокоиться, зализать раны: в Гриффиндор. Довольно. Сделанного не воротишь – а, с другой стороны, зелье могло и не усвоиться за несколько минут, и шанс у меня есть. Теперь остаётся только ждать, ждать и надеяться. Момент, когда я шагнула в странную переливчатую дымку, я заметила, но не сразу отдала себе отчёт в происходящем. Затем, запоздало, я запаниковала, выхватила палочку. Уловив неосторожное движение, метнулась вперёд, за угол, и наставила палочку в лицо нападавшему, хотя целилась примерно в грудь. Фергус Сейдхью ростом значительно уступал любому, от кого я могла бы опасаться нападения. – Извини, – неуверенно и неубедительно пробормотал он. – Я поджидал не тебя. – Не ври! – почти взвизгнула я, ещё не отойдя от испуга. – Что это за чертовщина? Кто тебя подучил? Рыжеволосый мальчишка вжался в стену, втянув голову в плечи и таращась на меня. Непонятная дымка оседала мельчайшей мерцающей пылью на одежде, бра факелов, раме ближайшей картины. Фергус промямлил что-то под нос, и, когда я переспросила: «Что это?», повторил громче: – Лунная пыльца. – Лунная пыльца? – память услужливо подсказала, что лунной пыльцой называлось какое-то средство для выявления чар, причём, достаточно редкое. – Настоящая лунная пыльца? Откуда?.. Ну-ка, выкладывай, что тут творится! – Ты… ты как-то странно ведёшь себя последнее время, – опустив глаза, тихо принялся объяснять Фергус. – Точно заколдованная. Вот я и решил проверить. Я с изумлением обратила внимание, как лунная пыльца осела на моём рукаве: ровно вдоль швов и манжета, где мадам Малкин заклинаниями подгоняла мантию. Зрелище было достаточно примечательное, но одежда волновала меня меньше всего. Присев на корточки, я перехватила смущённый взгляд Фергуса и на полном серьёзе поинтересовалась: – И как теперь определить, есть чары или нет? – Э… ну… Когда раз сглазили моего дядю, у него весь лоб был в пыльце, – он покраснел – почти как Рон – и с опаской, искоса разглядывал меня пару минут. Затаив дыхание, я следила за его взглядом, скользившим по моему лицу, рукам. – Ничего не вижу… Только тут, - он ткнул пальцем мне в плечо, в один из швов. – Правда ничего не видишь? – настаивала я, и, когда Фергус решительно помотал головой, не сдержалась: – Жаль. – Почему? – удивился он. – Что «почему»? – Почему тебе жаль? – О… – я не заметила, что произнесла замечание вслух. – Как тебе сказать… Знаешь, у меня правда… неприятности, и было бы совсем неплохо, если бы это в самом деле оказались чары или проклятие. – Finite incantatem, и дело с концом. Но, похоже, – я невесело хмыкнула, – так просто мне не отделаться. – Не всё можно снять Finite incantatem, – серьёзно возразил Фергус. – Знаю, знаю, я это так, образно. В смысле, что не всё можно решить волшебством, простым ли, сложным… Неважно. В любом случае, – я улыбнулась, – спасибо за заботу. Фергус пробормотал: «Не за что», – или что-то в этом роде. Отряхнув лунную пыльцу, сколько отряхнулось, в приподнятом этим из ряда вон выходящим происшествием настроении я отправилась дальше. – Я понимаю, о чём ты, – произнёс мне вслед Фергус. – Насчёт волшебства, то есть. Гостиная была почти пуста, за исключением нескольких первокурсников, сверстников Фергуса. Я не стала подниматься к себе, а обессиленно плюхнулась на пододвинутый к камину диванчик и, машинально убирая с мантии заклинанием остатки пыльцы, всерьёз задумалась над догадками глазастого мальчугана. Нет, я не заколдована. Ещё и ещё раз повторю: я не нахожу в своих поступках ничего, в корне противоречащего моим убеждениям. Заколдованные, к тому же, как правило, идеализируют предмет своей страсти. Я, напротив, прекрасно осознаю многие не самые лучшие качества Снейпа, и всё же… – Привет. Голос Джинни заставил меня вздрогнуть. Я совсем не заметила её появления. – Мне передали твои вещи. Ты забыла сумку на зельях. – Я?.. Ах, да, правда… – Ребята сказали, что тебя не было на заклинаниях, – с непонятной напористостью продолжала Джинни. – Да, я… Я умолкла, осознав, что так и не придумала убедительной причины задержки у Снейпа. Джинни терпеливо ожидала хоть какого-нибудь объяснения. Я хотела было не мудрствуя лукаво сослаться на неважное самочувствие, но вовремя спохватилась, что Гарри-то знает: меня остаться попросил сам Снейп. Гарри раскусит мою ложь в мгновение ока, а этого допустить никак невозможно. Только не Гарри. Гарри… – Он решил, что я опять экспериментировала. – Что ты что?.. Слушай, я не понимаю, – интерес Джинни, к сожалению, только возрастал. – Да, ты, наверняка, не знаешь. Как-то раз я на зельях решила применить, скажем так, кое-какие дополнительные знания. Было дело… («Даёшь!» – присвистнула Джинни.) Но Снейп заметил и устроил мне выволочку. А сегодня ему померещилось, что я опять работаю не по учебнику, и к тому времени, как я оправдалась, я себя не помнила, не то что вещей или расписания. – Хм… – Джинни пристально глядела на меня. Я также не отводила взгляда, стараясь даже не моргать. В какой-то миг я поняла, что Джинни подозревает, если не абсолютно уверена, что я лгу. Оставалось только сдерживаться, чтобы не сглотнуть, не вздрогнуть, не отвести глаз, не выдать себя иначе. Казалось, с минуты на минуту она спросит меня: «Что у тебя со Снейпом?». И в ответ я спрошу: «Что у тебя с Роном?». – Ты принимаешь слишком близко к сердцу его придирки, – прервав то ли воображаемый, то ли совершенно серьёзный поединок в гляделки, озабоченно высказалась Джинни, сжав на секунду мою руку. – Побереги лучше нервы, главная напряжёнка-то у вас ещё впереди. Соскочив с подлокотника, она убежала – яркие пышные волосы взметнулись и рассыпались по плечам – я едва успела крикнуть ей вслед: «Утешила, нечего сказать». Тут же в гостиную влетели взволнованные Гарри и Рон. Мне оставалось только перевести дух, что объяснение у меня наготове.
Снарк: Rendomski Большое спасибо за продолжение! Здесь Гермиона сосредоточена на себе, на своих ощущениях. Интересны (и характерны) ее филологические изыскания по поводу невинности Rendomski пишет: А если любит, тогда… тогда, значит, сам себя наказывает! Догадалась... Порадовал Фергус - все-таки добрые дела не остаются без награды (Во всяком случае хотелось бы в это верить) и кроме Гарри, Рона, Джинни есть люди, которые присматривают за Гермионой и переживают за нее.
Нэдзуми: о, наконец-то продолжение Гермиона чудесна
Rendomski: Снарк пишет: Порадовал Фергус - все-таки добрые дела не остаются без награды Ну, я, как неисправимый оптимист, тоже в это верю Нэдзуми Рада стараться .
Снарк: Продолжения!
Rendomski: Молоко к завтраку подают холодным, таким холодным, что даже запотевают кувшин и стаканы. С утра, ещё не проснувшись до конца, не согревшись, его не то что пить не хочется – такое ощущение, что даже хлопья в нём съёживаются, не желая размокать. Я слегка подогреваю молоко перед тем, как залить хлопья. Это не просто ради комфорта – это почти ворожба, примитивное колдовство. Желание подогревать с утра молоко появилось у меня несколько дней назад, а я тщательно слежу за собой в поисках изменений, непривычных ощущений, возникающих из ниоткуда, прихотей – а вдруг это первые признаки? Я хочу, чтобы у меня был ребёнок. Вопреки малой вероятности забеременеть с первого раза. Вопреки выпитому зелью. Вопреки здравому смыслу. Две недели, нужно переждать всего две недели, поуговаривать свой организм – и женская природа даст однозначный ответ. – В субботу в «Трёх мётлах» – «Смешные вещички»! – Оба-на! Хочу! – Кто не хочет… – Я не хочу. Пижоны, ни слов, ни нот. Но в Хогсмид бы не отказался… – Ага. Дженет, ты своё письмо облила. – Фу! Откуда это натекло? – Не представляю. Возьми письмо, я уберу… Это… это… это из твоего письма, Дженет. Испуганный запинающийся голос говорящей заставляет меня повернуть голову в её сторону. Под лежащим на столе письмом с надорванным краем растекается тошнотворное ярко-алое пятно. Дженет неотрывно глядит на него огромными от ужаса глазами, затем начинает сдавленно подвывать. Вокруг стоит обычный гул. Кроме нескольких соседей Дженет никто ничего из ряда вон выходящего не замечает. Я пытаюсь побороть захлестнувшее с головой оцепенение. И тут наконец приятельница Дженет с нормальным девчоночьим пронзительным воплем вскакивает и выбегает из зала прочь. Поднимается сумятица, движение, действие. Я ничем не успеваю помочь – Дженет сидит по другую сторону стола – но её подхватывают, уводят. Профессора громогласно раздают указания. Девчонки, в основном, причитают, перешёптываются или рыдают. У мальчиков – Гарри, Рона, Невилла, Дина, Колина и прочих – тяжёлые насупленные взгляды, перекошенные в ненависти губы. У Джинни взгляд как у мальчишек. Директор приказывает немедленно разойтись по классам. На выходе из зала она догоняет Рона и всовывает ему в руки пару сэндвичей. Рон отнюдь не чёрств, но, что поделаешь, аппетит ему отказывает редко. *** Умение играть в шахматы всегда представлялось мне одной из самых интригующих черт характера Рона. Ведь шахматы требуют отточенного логического мышления, просчитывания ходов и комбинаций. Но чтобы Рон думал дальше, чем на шаг-другой вперёд в повседневной жизни или блистал логикой? Может, виной тому была его излишняя эмоциональность, сводившая почти на нет ясность мысли, в противоположность даруемой шахматной доской отстранённости. Или не исключено, что Рон обладал некой шахматной интуицией, позволявшей ему играючи переставлять фигуры и болтать или заниматься какими-либо пустяками в перерывах, пока я корпела над своим ходом. Сегодня, однако, гипотетическая шахматная интуиция Рона занимала меня меньше всего. Позавчерашний эпизод в дверях Большого зала – невиннейшая, вроде бы, сценка, тем более на фоне разразившейся трагедии – стоял у меня перед глазами. Отчего-то именно этот эпизод казался недостававшим до сих пор кусочком головоломки, заставлявшим меня всё-таки склониться к мысли, что моих друзей связывают не только родственные отношения. Вероятно ли, что с таким мальчишеским взглядом, как у Джинни, думать по-женски можно только о любимом человеке? Рон беззаботно строит домик из карт для «подрывного дурака», но взгляд его направлен дальше. Теперь я отчётливо вижу, как он ловит каждое движение сестры, как опускаются белесые ресницы, когда она нагибается через ручку кресла за упавшим пергаментом. Я плохо разбираюсь в отношениях братьев и сестёр. В детстве мне представлялось, что ничего замечательнее, чем иметь брата или сестру, особенно близкого по возрасту, и быть не может. Я наотрез отказывалась понимать, когда друзья жаловались мне на старших или младших родичей, а то и шумно ссорились в школьном дворе. Меня возмущало, когда Рон бегал от Перси, клял близнецов или грубил Джинни. Лишь в более зрелом возрасте пришло осознание, что за всей этой мишурой скрывается глубочайшая привязанность. Каникулы у Уизли давали мне полнейшую картину семейных отношений. И, хотя я не могла бы однозначно сформулировать, в чём заключалась разница, я была уверена: отношения Рона и Джинни перешли в нечто совсем иное. Терзаемая подозрениями, за последние месяцы я неоднократно задавалась вопросом: а что, если мои предвидения оправдаются? – но всякий раз с инстинктивным отвращением гнала подобные размышления прочь (была – не была. Я переставила первую попавшуюся пешку. Глупость, но ничего лучшего в голову не приходило. Рон обернулся на писк фигурки «Почему я?», меньше, чем через минуту, сделал свой ход и вернулся к притворной сосредоточенности на карточном домике.). Что ж, теперь отступать некуда. То, что казалось лишь дурным сном, разворачивалось у меня перед глазами. Должна ли я попытаться образумить Рона, объяснить ему, что нельзя идти на поводу у эмоций, как я убедилась на собственном горьком опыте? Убедилась ли? И что я ему скажу? Чего, в сущности, преступного в неродственной любви между братом и сестрой? Нарушение традиций – пожалуй, только-то и всего, если не доводить до детей. Традиций, разумеется, глубинных, идущих от самой человеческой природы – но лишь традиций. Мало ли идущих от природы традиций нарушено цивилизацией? Так что намерения Рона менее аморальны, чем соблазнение любимого человека своего лучшего друга, сурово выговорила я себе. Рон, почти не глядя, добавляет карту, и домик с хлопком разлетается, колода карт взмывает над шахматной доской. Мигом выхватив палочку, я останавливаю карты над доской безмолвным заклинанием левитации. А ведь наша дружба началась с ссоры из-за этого заклинания, помнишь? – Не смотри так на неё, Рон, – тихо и строго говорю я, стискивая пальцы на белой ладье и неожиданно обнаруживая для неё удачное положение. Рон резко переводит взгляд на меня, краем глаза я вижу его испуг, беспомощность. Тают последние сомнения, что ничего небратского в его чувствах нет и быть не может. – Дурак дурака видит издалека, – улыбается он мне. Дыхание слегка перехватывает, но тепло его улыбки тут же растапливает напряжение. Я нахожу в себе силы заглянуть в его грустно смеющиеся ярко-голубые глаза и помимо воли улыбаюсь в ответ. Вот мы трое и выросли, у каждого завелись свои секреты и страхи, но также – готовность понять и простить. Рон первым отводит глаза, прерывает момент истины, уделяя непривычно долгое внимание шахматной доске, поэтому появление Гарри первой замечаю я. У Гарри странно застывший взгляд, лицо, неподвижное как восковая маска, перекорёжено вымученной улыбкой, а брошенная им фраза кажется многократно проигранной затёршейся записью: – Пошли, выпьем чаю. Мы послушно поднимаемся по лестнице гуськом. Я не знаю наверняка, что он сообщит, но несомненно нечто, чего мы не хотели бы услышать. В голове пусто и звонко, страх трепещет под ложечкой, придавленный замершим сердцем. – В эту пятницу. Нам не надо спрашивать, что. На миг я закрываю лицо, прячусь от его слов, как от порыва леденящего ветра. Затем, без лишних слов, мы трое одновременно обнимаемся. От ветра лучше прятаться так, всем вместе, плечом к плечу. Я была права. Гриффиндорского трио больше не существует. Нет больше троих детишек, сбившихся в компанию по воле случая. Есть трое взрослых людей, сознательно связавших свою судьбу друг с другом. И путь этот мы пройдём до конца вместе. Пускай не всегда рядом – но вместе. – Я боюсь. То есть, не волнуйтесь, я сделаю всё как надо. Но, можно, я сейчас немного побоюсь? – Само собой, приятель. И не стесняйся, говори всё, как есть, – заверяет Рон. Гарри гораздо храбрее меня. Я уже не боюсь. Потому что мне некуда больше бояться. Внутри лишь пустота и отчаяние. Я притягиваю Гарри к себе поближе, пытаясь окунуться в его страх, ведь в этом страхе – надежда, но, видимо, нарушаю некое равновесие. Гарри поднимает голову, мы распутываем объятия. Сожалеть поздно, и всё же хотелось бы мне пребывать в неведении, узнать о происходящем в последний миг, быть избавленной от этого тягостного ожидания. Но я осаживаю себя: я-то ладно, а каково сейчас Гарри, нервно расхаживающему туда-сюда? Однако он как раз не выглядит ни испуганным, ни подавленным. – Я даже рад. Наконец-то всё решится. Как в Судный День, – возбуждённо заявляет он. Не в силах подобрать слов, я лишь киваю в ответ, заражаясь его облегчением, разрешением, и тут раздаётся голос Рона: – Это что, маггловский фильм какой-то? Гарри с недоумением глядит на меня. Я отчего-то мучительно начинаю подбирать слова для объяснения, как летом пыталась ознакомить Рона с маггловской культурой… и вдруг, осознав нелепость момента, разражаюсь, синхронно с Гарри, смехом. Рон выглядит даже чуть обиженным. – Рон! Ты лучше всех! – Гарри задорно хлопает его по плечу. – Я хочу только, чтобы, когда всё это закончится, мы смогли бы также вот посмеяться, – добавляет он задумчиво. Я прилагаю все усилия, стараясь не показать внезапную смену настроения. Я догадываюсь, что нам с Гарри требуется одно и то же, чтобы по окончании всего так же искренне посмеяться. Серпантином запутанных хогвартских коридоров я спускаюсь вниз не спеша, оберегая, словно трепетный огонёк свечи, тепло нашего смеха, надежды, любви, и малейшие сомнения в правильности моих теперешних действий тают, как снежинки над костром: увидеть Снейпа перед предстоящим сражением, увидеть его и показаться самой, извиниться, простить, пускай даже он, не церемонясь, выгонит меня прочь сию же секунду. Не могу сказать, что мне неважно, любит ли он меня, – будь мне неважно, мои чувства были бы не более, чем дурацкой эгоистичной прихотью. Другое дело, что, как бы сейчас ни сложилось, моя любовь любовью быть не перестанет. Дверь в его кабинет оказывается, вопреки ожиданию, не то что незапертой, но даже приоткрытой, что меня чуточку обескураживает. В щель между дверью и стеной виден сам Снейп, замерший у книжной полки. Я застываю на пороге, жадно пользуясь возможностью понаблюдать, запечатлеть, впитать в себя образ. Постояв там немного, Снейп вдруг вскидывается, будто приходя в себя после задумчивости, и принимается разбирать книги, складывать их в стопки на полу. В нём всё-таки чудится некое сходство с Гарри – хотя Гарри ни на миг нельзя представить разбирающим книги в подобный критический момент. Может, сходство мерещится оттого, что без обычной свободной мантии фигура профессора смотрится слишком худой, ломкой, нескладной, в движениях не хватает привычной сноровки; или же здесь, наедине, он считает себя вправе поддаться волнению? Присев перед камином, Снейп ворошит рдеющие угли, посылая в дымоход сноп искр, – вдруг резко встаёт и поворачивается ко мне. Неудивительно, что мне мнится сходство с Гарри, осознаю на миг я, глядя ему в лицо: губы сжаты, брови настороженно сдвинуты, но глаза выдают растерянность. Возраст у них сейчас одинаков: два дня до возможной гибели. Снейп молчит, застыв в полудвижении, словно внезапно скованный парализующими чарами, безоговорочно присваивая все права на неподвижность вокруг себя, и мне остаётся лишь действовать: двигаться вперёд или назад. Я выбираю вперёд и остановиться уже не могу, пока не подхожу вплотную, чересчур близко, чтобы заговорить, в самый раз, чтобы обнять, по-товарищески, как Гарри и Рона до него. Обычной боязни перед ним я совершенно не испытываю. Тепло, трепещущее вокруг меня, разливается, обволакивает Снейпа, и он, будто в самом деле ощутив эту животворную волну, обнимает меня в ответ. Я прижимаюсь щекой к колючей шерстяной ткани, и нечто более мудрое, чем мечущийся разум, абсолютно уверено, что правильнее и быть не может. Меня охватывает совершенно ни на что не похожее чувство гармонии. На миг возникает шальная мысль, что я попалась в ту же ловушку, в которую когда-то заманила его, на тот же трюк с Многосущным отваром – мысль возникает и исчезает. Мне безразлична личность человека передо мной – я без имён, без прочих суетных подробностей знаю, что нашла свою мифическую недостающую вторую половину. – Побудешь со мной ещё немного? Невероятно тяжело заставить себя разомкнуть объятия, отделиться, снова привыкнуть слушать его слова, не ощущая вибрации в груди, дыхания на коже. – О чём речь? До чего же угроза смерти всё упрощает. И хотелось бы, чтобы отношения стали вновь сложными и живыми, как прежде, но, с другой стороны, что и говорить, порядочно меня эта сложность вымотала. Чуть-чуть тепла и близости – и уже тягостно отпустить его от себя даже в пределах комнаты, тревожно дожидаться возвращения. Я только рада скудному освещению: огню в камине – так проще учиться без напряжения смотреть Снейпу в лицо, в тёмные пронзительные глаза. В них надо заставить себя заглянуть, но оторваться потом невозможно. Прохладные твёрдые кончики пальцев слегка касаются моего виска, и я оцепеневаю, таю, теряю себя, лишь смутно догадываюсь, что я пребываю где-то между этим взглядом и этим прикосновением. – Будь на твоём месте любой другой, я бы заподозрил в его действиях – с учётом всего, что тебе пришлось вытерпеть от меня, – непроходимую глупость или безумие… Но тебе не свойственно ни то, ни другое… – его голос играет на моей обострённой чувствительности, как ветер на эоловой арфе. Я прижимаюсь щекой к его ладони, изнывая от необходимости обрести себя. Только там, где меня касается эта рука, ощущаю я своё существование… – Что ж, любви нередко приписывают оба этих определения. Только, пожалуйста, не надо меня больше лечить, – слова рождаются игриво, непринуждённо; так знакомо льётся беседа подобная танцу. – Не буду, – отзывается он. «Будь», – отзываются его пальцы, бережными касаниями вычерчивающие меня из эфира. – За свою жизнь я совершил немало ошибок, Гермиона, и заплатил за них дорого, но, клянусь, я совершил бы их все заново, если бы знал, что они предопределяют вот этот самый момент. «Живи», – приказывают его губы, нежно вдыхая жизнь в мои, его счастье и светлая печаль – мои счастье и светлая печаль, и само срывается с губ непривычное имя: – Северус, – тут я понимаю, что вправду застала не того человека, которого ожидала увидеть. Это не Снейп. Это Северус, представить жизнь без которого я теперь не в силах. – Не совершай самой непоправимой ошибки. Возвращайся. Северус качает головой, улыбаясь завороженно и обречённо. – Я реально оцениваю положение, Гермиона. – Пожалуйста. Я верну тебя – и я протягиваю руку, впервые отваживаясь попробовать на осязание его лицо: сплошь выразительные неровности и немного шероховатая от едва уловимой шетины щека. Я создам тебя заново, как ты меня. Он накрывает мою руку своей, прижимая, но не удерживая; прикосновение легко – но против судьбы упасёт ли даже железная хватка? – Вернись. – Знаешь, сейчас даже Тёмный Лорд со всей его армией не кажется достаточно веским аргументом, чтобы возразить тебе. Я знаю. Я знаю. Потому что не знаю, чтобы могло быть иначе – а я ведь мисс Всезнайка, так? – Ты вернёшься, обещаешь? – Обещаю. Склонившись ко мне, Северус скрепляет обещание долгим поцелуем, глубоким, жёстким, но не резким. Мужским. Возвращающим в реальность, где нет места абстрактным переживаниям, судьбе, именам, эфиру. Есть только мужчина… и невесть откуда взявшаяся женщина. Тут я понимаю одну вещь и не могу удержать смешка, хотя и смущаюсь после: – Я-то целую тебя впервые. Северус не отзывается. Некоторое время спустя он уходит куда-то вглубь комнаты. Я искоса наблюдаю, как он колдует над свечами, и больше не боюсь его отпускать, не опасаюсь очередной перемены настроения и намерений. Доверяю. Мы начнём всё с чистого листа, с новыми зрелыми чувствами и торопить событий не станем. Только у нас нет времени. Северус обещал вернуться, но нам обоим ясна цена его обещаниям. Тем более. Тем более, не стоит портить оставшиеся нам часы, минуты осознанием того, что у нас нет времени. *** – Парвати, можно у тебя кое-что уточнить? Не знаешь, правда ли, что, если в солнцестояние вплести в волосы веточку омелы, сны будут вещими? – Омелы? Никогда не встречала такого поверия. Вот точно знаю, что… – Поверия? – перебивает её с весёлым возмущением Симус. – Поверия такого я тоже не встречал. Никакое это не поверие, а настоящее традиционное ирландское колдовство!
полная версия страницы